Проскурин вскоре погиб. Через несколько недель после его гибели я попал в корпусной медсанбат, и тамошняя сестричка, Люда, сказала о нем : Очень его бабы любили…
— И вы, Люда?
— Я что ж - не баба?
Потом она сказала странно и проникновенно :
— У каждой бабы есть уголок в душе, коснется если кто - и все ключики у него.. .
…Наконец Жуков решился:
— Оформляйте документы. Нечего застаиваться !
Все-таки он вставил любимое словцо.
Пока заправляли машину, я зашел в хату, где квартировал, попросил у хозяйки ножницы и с остервенением даже разрезал и содрал прогипсованные бинты. Несросшееся ребро выпирало острыми углами, и казалось, вот-вот прорвет только наросшую кожу. Грудь болела, но хоть можно было дышать.
2.
Курка зашел в низенькие двери землянки, не наклонив головы. Сразу стало понятно, что гришинское слово «мальчик» единственно и подходит к нему. Лицо в полумраке землянки сперва трудно было разглядеть - светлое пятнышко. Потом вырисовывались русые, ржаного оттенка волосы, ежиком выглядывающие из-под пилотки, зеленовато-серые глаза.
Докладываясь, он стоял по команде « смирно» .
Когда генерал сказал Курке о поездке в Листопадовку, на лице его выразилась не то чтобы радость, а удивление, как у ребенка, которому протянули игрушку, а он не решается взять ее.
— Сколько сегодня снял ? - спросил генерал .
— Троих, товарищ генерал! - четко отрапортовал Курка.
Лицо отвердело, в углах сильно сжавшихся губ прочертились глубокие морщинки.
— Спасибо за службу! - сказал генерал.
— Служу Советскому Союзу!
Это выражение с каменно сжатыми губами установилось было на мгновение и больше не возникало на лице Курки, пока тянулась - быстро и нескончаемо - наша поездка.
По распоряжению генерала в неурочный час открыли походную автолавку Военторга, и продавщица помогла Курке выбрать подарки для родичей: сапоги, отрез бостона на костюм, кофточку, одеколон, пудру, шелковую косынку .
… С войны прошло двадцать четыре года, а с той поездки - четверть века. Четверть века календарного и половина мирного срока жизни. А со сроком жизни, отпущенным Курке, - как же Гришин почувствовал смертельную сжатость этого срока, - послевоенные годы даже нельзя сравнивать.
За четверть века многое стерлось в памят:и, даже большие сражения, взятие городов, а эта поездка все выныривает - клочками, отдельными минутами, больно выталкивается, как вылезают при вдохе половинки сломанного ребра.
Курка выбирал подарки, мысленно перебирая, должно быть, тех, кто оставался в Листопадовке, - и неизвестно, живы ли после немцев. Он осторожно трогал пальцами непривычные вещи - шелковую косынку, флакон духов, коробочку пудры.
Снайперская винтовка стояла, прислоненная к прилавку; оптический прицел вместо немецких солдат ловил солнечного зайчика, как в игре, отбрасывая его на стену.
Шелковая косынка… Вероятно, для той девочки - Оксаны… Ксюши…
Курка рассказал мне о ней позже, на третий день нашей поездки, в которой дни для него быди как годы обычной жизни. Ксюша, которая как-то одна-единственная десятидетняя вещая душа - дозналась, что мальчик задумал бежать, когда Ксюшив отец, Куркин дядя, избил его, и догнала мальчика, нашла, хотя была темная ночь, обняла, поцеловала .
…Мы ехали по ухабистой дороге в кузове м ашины, набитом душистым сеном.
По этому полю - тогда разъезженному грязевому
морю - Курка шел с Гришиным. Шел по нему и я, тогда не знавший их. Взглянув искоса на Курку, ни о чем не расспрашивая, я мог догадаться, о чем он вспоминает.
Был июль. Кругом под синим небом стлались поля. Посевы яровых были неровными. Как шрамы, темнели - темно-зеленым по желтеющему - невысокие колосья, запоздало взошедшие в глубоких колеях, пропаханных танками и орудийными колесами . Когда ветер шевелил хлеба, эти шрамы были неподвижны ; они хранили память войны, мертвенный ее холод. Среди хлебов, окруженные ими, как венком, виднелись холмики с дощечками, где чернильным карандашом наскоро - под обстрелом, может быть, - выведены имена погибших.
Столбики с дощечками похилились, как говорят в
здешних местах, а буквы расплылись под дождями, как бы пустили корни.
Вечером мы приехали в 3бараж. Курка непременно хотел найти тот дом посреди сроввеввого с землей збаражского гетто, куда он пришел с девочкой, подобранной в канаве. Гришин рассказывал мне об этом. Вообще, как я вдруг повял, он успел рассказать обо всем самом важном.
В комнате, как и во всем доме, было пусто, только у стола, на котором лежала раскрытая толстая книга, сидел слепой в очках без стекол и, раскачиваясь, что-то читал. В окно лил яркий свет солнца и дул теплый ветер , шевеля тряпки и бумажки, валявшиеся на полу.