Курка шагнул через порог и остановился.
— Лейтенант? - спросил старик, чутко поворачивая к двери незрячее лицо. - Я знал, что ты еще придешь. Люди, если они живые, рано или поздно возвращаются.
— Вы запомнили мои шаги, дедушка ? - тихо спросил Курка, и глаза его удивленно округлились.
— Почему я должен был забыть твои шаги? - сказал старик. - Зрячие видят глазами, а слепые - памятью. Тогда ты пришел тяже.тю ступая, потому что за плечами у тебя была винтовка, а на руках ребенок, видевший смерть. С чем ты пришел сегодня ?
— Я еду домой, дедушка Яков. На побывку ! - сказал Курка, вплотную подойдя к старику.
Тот поднял руки с узловатыми, старчески дрожащими пальцами и провел ими по лицу Курки.
— Где остальные, дедушка? - спросил Курка, тревожно оглядывая комнату, которая для него, должно быть, была наполнена воспоминаниями и рассказами той девочки, сиянием ее глаз, светившихся сквозь прозрачные от худобы ладони, которыми она наивно закрывала распухшее лицо.
— Живые ушли, чтобы жить, - сказал старик. - А я остался, чтобы помнить и ждать…
Голос старика звучал все слабее, голова ниже и ниже склонялась над книгой, пока не легла на пожелтевшие страницы.
— Кто за вами приглядывает, дедушка? - тихонько спросил Курка.
Старик не отвечал.
Курка притронулся к его пергаментному лбу и сказал :
— Живой…
Несколько минут он стоял неподвижно, вышел из комнаты, вернулся с вещмешком в руках и выложил на стол продукты, щедро выданные на дорогу дивизионной АХЧ : хлеб, консервы, сахар, печенье, масло.
Старик спал.
3.
Мы ехали с запада на восток бесконечным полем, которое, как казалось, желтело на глазах, тяжелело наливающимися колосьями, будто проходили не минуты и часы, а недели. Когда колосья наклонялись под ветром, поле серебрилось, словно освещенное луной. Потом колосья выпрямлялись и тянулись к солнцу, чтобы побольше впитать тепла и накормить изголодавшихся людей.
Фронт был уже далеко. Почти не удивляло, что в синем небе плывут облака, а не бомбардировщики.
Машина круто остановилась.
— Речка! - сказал Курка, открывая глаза.
Мы сошли с машины. Тут, у берега, трава была истоптана и тянулась невысокая земляная насыпь; теперь показалось, что это не речка, а противотанковый ров. Ветер набегал темными и светлыми травяными волнами с невнятным шумом. Река была прямая и узкая, как канал, и, тоже как канал, без берегового ската, будто проведенная по линейке. Мост из чистых, новеньких досок с поручнями из стволов березок, на солнце лохматившихся розовой берестой, был переброшен на тот берег.
Мы с Куркой пошли к краю того, что казалось рекой.
Дул ветер, полный желтой и розоватой пыльцы, припудривая пилотки, гимнастерки и курковскую винтовку, винтовка начинала походить на живое - на древесный саженец, готовый, после бесконечных дорог, пустить корни и покрыться листвой.
Было раннее утро. Косой свет, резкий и сильный, но стлавшийся плоско над землей, не проникал в глубь плотной темноты, открывавшейся глазам. От машины доносилось позвякиванье ключей, слышалось гуденье ветра.
Все это сразу исчезло. Снизу поднимался запах щелочи и чего-то еще более тяжелого, потом я понял - запах могилы.
Стало трудно дышать. Взгляд постепенно пробивал темноту, уходил в глубь, показавшуюся в первое мгновенье бездонной, пока не открылись ряды мертвых, лежащих лицами к нам. Под верхним рядом угадывались второй, третий… десятый ряды… без конца. Я взглянул на Курку, тоже склонившегося надо рвом. Лицо его было почти неживое.
Я подумал, что, когда Курка был пехотинцем, он, как многие, чаще всего не видел тех, кого приходилось убивать. В атаке видишь не людей, на это нет времени, а надвигающиеся автоматы, штыки, пулеметы - одноликую смерть.
Это счастье, что солдат не видит убиваемых его пулями. Летчик, сбрасывая бомбы, не видит, на чьи жилища они летят. Поэтому земля, даже после самых кровопролитных войн, остается землей людей.
Потом Курка стал снайпером - страшная ответственность вершить суд и казнить своей рукой; но он казнил убийц.
Тут была смерть другая - безоружных, безвинных, женщин и детей.
Лицо у Курки было неживое, будто то, во рву, вытягивало из всего окружающего и всех, кто увидел это, саму жизнь. Мертвые лежали рядами, тесно, будто для них не хватало места и надо занять каждую щелочку, чтобы уместить всех. Во рву лежали не скелеты, а людские тела, люди, у которых еще до смерти голод и непредставимые муки съели все, кроме кожи и костей. Но они оставались людьми, мертвые женщины прижимали к груди детей.