Ров, вскрытый теми, кто подсчитывал зверства войны, уходил далеко - прямой и ровный.
Я вспомнил, как в первый раз увидел убитых - не на поле боя, а убитых т а к.
Это было в Ростове. Мы ехали туда в «студебекере» в ту ночь, когда город после семи дней первой немецкой оккупации ненадолго отбила наша армия. Машина была переполнена. Из темноты донесся слабый крик, - как подумалось, даже крик птицы ; кажется, выпь кричит так тоскливо. Кто-то сказал, что нечего останавливаться, а Василий Сазонов, Папаша, постучал по кабинке водителя. Мы долго ждали , придет ли кто или крик примерещился. Наконец темная фигура обозначилась на дороге и медленно приблизилась. Это был пожилой солдат в куцей шинельке, с серой щетиной на лице.
Он попросил закурить и, затянувшись, простуженным, хриплым голосом сказал шоферу: «Да куда же ты, дурья башка, там заминировато, держи вон куда, во-о-он!». Мы постояли недолго, обдуваемые равномерно свистящим степным ветром, думая о том, что, если бы не Папаша, пожалевший того, кто кричал, не разучившийся жалеть, мы бы лежали кусками мяса, разбросанные по минному полю.
Шофер завел машину. Скоро показались окраинные улицы и дальнее зарево.
Это был первый освобожденный город, я был взволнован и думал о том, как жил здесь один очень трудный год, и старался узнавать дома.
Старался представить себе этот город, каким он был прежде, - веселый, солнечный, легкий.
У меня там в тот год была любовь - беспокойная, ненадежная. Я вспоминал о ней, а машина тем временем выехала на Садовую улицу и остановилась, так круто затормозив, что всех нас бросило к борту.
Мы огляделись и увидели - у стены дома, красного от дальнего пожара, в оспинках от пуль, лежат расстрелянные. С самого края девушка. Бросились в глаза нарядные , резные туфельки, и ужаснула мысль, что это - моя любимая.
Пока я медленно, отчаянным усилием, поднимал глаза, чтобы увидеть лицо девушки, прошла вечность.
Я увидел, что это не она.
Потом я видел бесконечные тысячи убитых.
Я подумал , что то, что показалось издали рекой, - и
действительно река, только река мертвых . Она тянется по земле, как в Ростове, и под землей, как здесь, и оплела всю землю.
А я еще не видел Освенцима, Треблинки ; это мне только еще п редстояло.
Курка по мостку перешел на ту сторону и вскоре с головой погрузился в высокую, некошеную траву - он был очень маленький. Виден был только темный след от его движения на серебристой поверхности луга и ствол винтовки, который тусклым металлическим острием поднимался над цветущими травами. Мы объехали ров, протянувшийся на километр, и догнали Курку.
4.
Все, что произошло во время той поездки, я наблюдал как бы в трех проекциях.
Глазами Гришина - это отчетливее всего. Тем особым взглядом его, каким мать видит судьбу ребенка.
И видел своими глазами.
И иногда видел - совсем неотчетливо - глазами Курки, его детской душой.
Теперь все эти ви́дения, виде́ния слились в одно. Слитые, они похоронены на дне памяти, откуда я должентизвлечь их, чтобы они пе погибли вместе со мной, когда придет срок.
Если нет бессмертия в будущем, то должно быть другое бессмертие, протянутое в прошлое, - память. Без этого единственно существующего бессмертия жизнь бессмысленна.
Я хорошо помню сельцо , вблизи которого мы остановились. В тот вечер оно лежало непередаваемо красивое и покойное и казалось в закатном свете как бы на середине расписной тарелки , дном которой был луг, а краями - чернеющий лес, окружавший село со всех сторон.
Наступил час, когда луг должен был бы жужжать от пчел и шмелей, берущих последний взяток, но он былтсовершенно безжизнен, будто все шмелиные гнезда растоптаны.
Не видно было людей. Только в самой последней хате не скоро, когда мы уже потеряли надежду, ворота открыл инвалид - однорукий, с аккуратно подшитым рукавом, и одноногий, на деревяшке.
Вначале он показался пожилым - от черных теней, легших на лицо, - но скоро я разглядел , что, пожалуй, он не старше Курки. Он был в выцветшей гимнастерке и в прохудившемся кирзовом сапоге.
Он стоял, опираясь на самодельный костыль, в щели осторожно приоткрытых ворот, со странным выражением беззащитности и безразличия.
Мы попросились переночевать.
Он ничего не ответил, но ловко, почти форменно, повернулся на одной своей ноге и, далеко закидывая костылек, пошел впереди. Мы зашли в хату,ткоторая была одновременно огромной - это от темноты, тут уже ночной , - и тесной, сжимающей грудь холодом и сыростью.
Этой не то чтобы нежилой, а неживой сыростью она была наполнена вся. И не было обычных запахов хаты, дома - мытого пола, веника, мокнущего в ведре, хлеба, остывающей печи, человеческих дыханий. Посреди стоял стол, за ним черным силуэтом выступала печь. K столу неподвижно припала тоненькая фигурка девушки, длинные волосы разметались по столешнице.