И еще: — Мы легкие, терять нечего, только совесть.
Слушая ее, я уже знал, что около Винницы, где скитался детсад из лесной партизанской базы в село, из одного села в другое, именно там, в Черном лесу, находилась ставка «Оборотень», одно из самых страшных мест в мире, откуда летом и осенью 1942 года по свету шли приказы Гитлера, уничтожившие миллионы людей.
А в нескольких километрах или нескольких десятках километров от «Оборотня» ночами - тайными тропами - пробирались дети и две женщины, спасая осужденных на смерть четверых мальчиков и девочку.
Ефросинья Ивановна часто поднималась и уходила в дом, чтобы проверить, как без нее хозяйничают. Я шел за нею и каждый раз видел Курку. Он укладывал самых маленьких, топил печь, что-то рассказывал старшим, перебирал игрушки.
Постепенно в доме все затихло, а Курка до рассвета сидел рядом со спящими ребятами.
…Ехали мы не быстро; машину нам дали заслуженную - недаром кто-то из прежних ее водителей изобразил на левом борту полоски нашивок за тяжелые ранения.
Мы останавливались посреди степи, где видно, кажется, как закругляется земля. Шофер не любил, чтобы вмешивались в его хозяйство, и, пока шел ремонт, мы с Куркой лежали на траве, лениво переговариваясь обо всем - только не о войне.
«Только не о войне» - это стало неписаным законом во второй половине пути, от самого Чешского Креста.
Мы обменивались мирными воспоминаниям и тем, что приходило в голову. А в памяти всплывало главным образом светлое и забавное.
«О горьком не говорить» - это тоже стало неписаным законом.
Километрах в десяти от Листопадовки сломался коленчатый вал . Мы оставили машину в мастерской МТС, оказавшейся поблизости, и пошли , навьюченные вещмешками с подарками.
Курка возвращался, как и ушел, пешком. Мне казалось, что он полон больше тревогой, чем радостью ; страхом перед тем , всех ли застанет живыми , и тем , как еготвстретят живые.
И еще, может быть, необъяснимыми страхами, которые охватывают взрослого человека при приближении к дому, зябкой мглой поднимаясь в душе из неизжитого детства.
Мы шли берегом ставка, потом - без дороги, между купами старых вязов и ветел.
Село, широко раскинувшиеся белые мазанки в садочках, открылось неожиданно. Курка остановился. Он дышал часто и коротко, полуоткрыв рот, будто всю дорогу бежал.
Должно быть, его еще раньше увидел и узнал кто-то из односельчан, не замеченный нами за деревьями, и успел прибежать в село, сообщить о Куркином возвращении. Прежде пустынную поляну вдруг разом заполнила бегущая толпа. Больше всего было женщин - простоволосых и в ярких платьях - и ребят.
Когда эта людская лавина приблизилась, Курка даже отступил на шаг в тень вяза, как бы под защиту его.
Может быть, раньше он не сознавал реальности возвращения в уже похороненное прошлое и теперь, когда это прошлое обступило его, стоял потрясенный.
Толпа, набежав, охватила нас, и с этого момента все три дня жизни в Листопадовке мы чувствовали себя во власти людского половодья, несшего нас с утра до ночи.
Мы просыпалисъ в хате, где нас застал и свалил с ног последний из вчерашних пиров, и в кружащемся от непрошедшего опьянения пространстве видели неподвижно и тихо стоявших у стен и в проеме открытых дверей девушек, принарядившихся, с венками на голове, и пожилых женщин; из-за кофт выглядывали глечики с топленым молоком, горшки с борщом, бутылки с узваром, квасом и самогоном.
Женщины стояли с вечера, может быть, и не уставали часами смотреть на спящего Курку.
Девушки видели в Курке женихов и братьев, отцов, которые, значит, вернутся, раз вернулся Курка, пропавший, казалось, навсегда. Матери видели в нем своих сыновей и грядущий мир.
Своего дома у Курки не было - мать умерла еще до бегства Курки из села, и опустевшая хата сгорела. Домом стало все село.
Мы поднимались, и сразу снова начинался пир - где-нибудь в садочке, под яблонями и вишнями.
Как-то, задолго до войны еще, в очень тяжелый день, я узнал, что горе не тонет в вине, оно не дает человеку опьянеть. Теперь я понял, что и радость бывает такой, что, сколько ни пей, забытья не наступает.
Иногда Курка исчезал - уходил с Ксаной рука об руку, и Листопадовка - она существовала и существует для меня как единое целое - оставляла их с мудрой материнской заботой, чтобы они побыли одни в мире.
А пир продолжался. Нежность к Курке Листопадовка распространяла и на меня, готовая поделиться всем, что имеет.
На пирах по тамошнему обычаю вначале ставили только один стаканчик. Хозяин наполнял его, кланялся во все стороны : «Пью до всих, до всих», выбирал одного гостя, добавлял : «Пью до вас!», особо кланялся избранному и передавал ему стаканчик.