Все помолчали.
— А може, спать лягим? - предложил хозяин.
Совсем стемнело. Гришин постелил шинель и улегся на лавке у окна, Курка - на другой лавке. Ядвига забралась на печь. Солдаты все заходили и заходили. Темнело, и фигуры их становились почти неразличимыми. Потом они стали совсем не видны в темноте, плотной от человеческих дыханий и тумана, заползающего с поля. Только слышался время от времени топот сапог и жестяной шелест пропитавшихся влагой плащ-палаток.
Засыпая, Гришин плотнее закутался в рядно.
2.
Во сне Гришин почувствовал тревогу от прерывистого шепота. Он насильно открыл глаза, как делаешь, пытаясь прогнать дурной сон. Но шепот звучал по-прежнему, задыхающийся, невнятный, странный оттого, что казалось, будто он слышится сверху, из темной пустоты.
Не сразу Гришин сообразил: это Ядвига лежит на печи и шепчет, зовет, почти заклинает Курку :
— Хедь до мене, децко мое, децинко. Татусь юж ушел, никто не услышит. Ты лезь на печку, не бойся. Ничего не бойся, децинко мое.
— Молчи ! Отстань, - отвечал Курка так же еле слышно, голосом испуганным, хриплым, вздрагивающим, будто он плакал. - Не смей ! Отстань!
Он повторял «не смей» , «отстань» , как мог бы сказать «сгинь» верующий, которому примерещилась нечистая сила.
Ядвига словно не слышала. Шепот ее лился сквозь темноту вниз, как ручей, - вздрагивающий, обволакивающий , одновременно слабый и всесильный.
— Иди скорей! - шептала Ядвига. - Ты не думай, мне э т о не нужно. Анджей говорил: «Льдинка моя». Говорил : «Била, як снег, и холодна, як снег». Он меня целовал, а я думала - скорей бы уж. Иди, иди, децинко мое, любо мое кохано.
— Отстань ! - хрипло повторял Курка .
Теперь казалось, что Ядвига говорит не Курке, а самой себе. Будто что-то растаяло в ней, как тает ледник, и льется поток - сквозь темноту, сверху вниз, - способный пробить сердце.
Она говорила:
— Я потому и не понесла, что холодная була. А до тебя я ласковая, коханый мой. Ты иди до мене, а то погибнешь без этого. Родился и погибнешь т а к, как 3ося, которую Бандера сгубив.
— Отстань, - повторял Курка . - Заладила: «убьют », «погибнешь» .
— И татусь не вернется, я знаю, и коняка наша, - быстро-быстро шептала Ядвига. - И все будет мертво.
Курка подбежал к дверям и распахнул их, сперва первые - в сени, потом вторые - на улицу . Изба осветилась тусклым светом . Из темноты выступили печь, стол, где поблескивала пустая сулея, лавки вдоль стен.
Шепот Ядвиги замолк, но слышалось ее дыхание, и невидимый взгляд ее сверху, с печи, давил, не давал опомниться.
Мутный блеск лежал на змеевиках самогонного аппарата и пустой сулее. Туман, запол зая в избу, стлался по полу волнами, тоже поблескивая сверху. В прямоугольнике дверей виднелись поля, дороги, татлы, поросшие кустарником.
Больше не казалось, что кругом болото, топкое, засасывающее. Вся земля и бесчисленные колеи покрылись тонкой ледяной пленкой; в нарождающемся свете раннего утра она отливала красноватым. Кусты - близко, у самых дверей, и дальше, на гребнях холмов, все, сплошь до последней веточки, казались обернутыми в серебряную фольгу.
Мимо дверей проплывали танки, проходили и исчезали из глаз солдаты, и неуместный этот праздник, только чуть окрашенный красноватым, как предчувствием крови, снова открывался взгляду.
— Холодно … Закрой дверь! - попросила Ядвига.
Не отвечая, Курка взглянул на Гришина и, увидев, что тот не спит, сказал:
— Потопали, товарищ майор. После хуже будет.
Гришин поднялся ; и он, и Курка взвалили на плечи
тяжелые мешки с медикаментами и хирургическим инструментарием.
3.
Булыжная дорога обрывалась, а дальше тянулись пахота, проселки, распластавшаяся на двести, даже триста метров топь, по которой с трудом ползли танки, фуры, самоходки. Кони и люди останавливались над превратившимся в болото весенним глиноземом. Кони тревожно ржали, хрипели; здешние. они понимали, что время пахоты и сева еще не пришло.
Вместе с другими Гришин ступил в грязь и увяз по щиколотку. Через несколько шагов, в ложбине, он провалился по колено, с трудом вытащил ноги и остановился отдышаться.
Мысленно ему представилась армия, вся война как одно живое существо. Начало ее. Ополченцы, бегущие по желтеющему ржаному полю и падающие ничком в колосья.
И он сам бежит, спотыкаясь о трупы, и сквозь бесконечную усталость, вытеснившую даже страх, успевает подумать:
«Почему я живой? Не падаю? Когда же это неизбежное придет?»
Южный фронт. Полки в сто штыков. Немецкие танки, легко разрезающие жидкие оборонительные порядки. Зимняя, оледенелая, припорошенная серым колким снежком степь под Барвенковом. Куда ни достанет глаз - кавалеристы на тощих конях: конный корпус в наступлении.