Иногда конь наклонит голову, потрогает мягкими губами снежок.
Все это видится не отдельными картинами, а как река, как продолжение одно другого. Будто те упавшие в рожь ополченцы очутились на конях: за плечами карабины, поводья в руке. Живые со смертью за спиной или мертвые, продолжающие бессрочную солдатскую службу.
Кони, печи сожженных изб, редкие степные деревья.
И вдруг все начинает вибрировать: оледенелая земля, оледенелые деревья. Откуда-то сзади людей настигает гул моторов. Он вырывается из сумеречной темноты и приближается, как прибой. И как на море прежде всего из темноты выступает пенная кромка, так и тут нарастает дальний серый вал, постепенно расчленяясь на отдельные волны - тяжелые танки КВ, покрытые изморозью, словно сединой, разрисованные серо-белыми пятнами и полосами камуфляжа. Танки, продавливающие землю, заставляющие вздрагивать сгустившуюся ночную мглу, деревья, тонкие ноги голодных коней, огонь в печах уцелевших изб.
Конники, повернув головы, смотрят на эти первые советские танки, увиденные ими с начала войны.
И для Гришина это первые советские танки после “бетушек” - танков БТ с ненадежно тонкой броней, стремительно мчавшихся на мирных парадах и потерянных в начале войны.
Танки приближаются. Уже не надо поворачивать голову, чтобы разглядеть их. Они проплывают рядом ; конники, пропуская их сквозь строй, отступают в темь, стираются в памяти. И кажется, что сама война, раньше бежавшая в пешем строю, потом отчаянно встречавшая немецкие танки винтовочным огнем из неглубоких окопчиков, потом на голодных, из дали гражданской войны, конях прощупывающая путь па запад, оделась наконец в стальную броню, стала военной машиной, которую не остановить.
Эти первые танки исчезли на западе, по дороге на Красноармейск. Земля перестала дрожать, и сердце перестало вздрагивать от надежды. И в занятой медсанбатом единственной нетронутой избе расстрелянной немцами деревеньки Гришин ампутировал ногу, удалял кровавые лохмотья костей, жил и мышц у танкового генерала Колосова. В полусознании генерал говорил:
— Мне бы сто танков, я бы до Берлина!..
А потом на Калининском фронте Гришин увидел среди редких деревьев сотни аэросаней, засосанных жидкой грязью неожиданно ранней распутицы. Увидел войну, при готовившуюся к прыжку до Балтийского моря, к ножевому удару, но еще недостаточно мощную для этого, остановленную природой.
Гришин шагает рядом с Куркой, и кажется ему, что сейчас он может охватить войну одним взглядом как целое - громаду, возникшую в июне сорок первого и с тех пор тянущуюся через все дни и ночи долгих этих лет. Kак одно существо с могилами по краям тысячекилометрового следа.
И вспоминается война зрелая: организованная, отлаженная машина.
Танки, самоходки , орудия, грузовики с мотопехотой, двигающиеся после Kурской дуги на юго-запад, между минных полей, которые не успевают разминировать, как прежде не успели убрать хлеба. И тогда, по пути в Тамаровку, казалось, что т а к о й война останется: до конца - регулярной, машинной.
Солнце чуть поднялось, и ледок на деревьях, холмах, колеях дорог растаял . Стеклянный, хрупкий звук ледяной пленки , ломающейся под сапогами, перестал доноситься.
Отовсюду слышалось жирное чавканье разбухшей земли.
Гришин поднял голову. Очень близко, на невысоком бугре, он увидел фигуру в длинной щеголеватой шинели.
Человек на холме не отрываясь смотрел в полевой бинокль. Гришин узнал командующего армией генерала Черняховского.
У подножия холма, одним боком до борта утопая в грязи, стоял «студебекер», груженный семидесятишестимиллиметровыми снарядами .
— Сержант! - опуская бинокль, подозвал генерал маленького сутулого солдата.
Сержант растерянно и суетливо повертел головой -
его ли зовут? - и, по-бабьи подбирая полы шинели, перебрался вброд по дну кювета, полного до краев жидкой грязи, через силу стараясь дать строевой шаг. Когда сержант поднялся на бугор, генерал тихо отдал ему какое-то приказание. Сержант скинул вещмешок, развязал его и присел на корточки. И генерал наклонился над вещмешком.
Гришин и Курка стояли у подножия бугра: они отчетливо видели все малопонятное, что происходило наверху.
И сотни солдат, бредущих мимо по изборожденному колеями и канавами полю, разделенному бугром и сливающемуся за ним в грязевую реку, останавливались, словно по неслышной команде, устремив глаза вверх.
Сержант вынимал вещи из мешка, обычный, однообразный солдатский обиход, и передавал генералу то быстро, решительно, то с видимым трудом, на долю секунды задерживая движение руки. Генерал некоторые вещи отбрасывал, а другие, немногие, протягивал обратно сержанту.