– Макароны – моя специальность… А еще паровая картошка. Я ведь вырос на лапше и картошке. Не бойтесь, я знаю и другие рецепты, да и вы мне подкините новые… Дайте только срок… А ну-ка, еще одну… Нет? Ну ладно, перейдем к котлетам.
Он подул на ложку, попробовал сомкнутыми губами, показал головой.
– Ну-ка… Ложка мне, ложка вам. Вы замечательный младенец…
Она живо брала пищу левой частью рта… Немного пюре упало на подбородок, он вытер его углом салфетки. Ей стало за себя неловко, а его огорчило отчаяние, отразившееся на лице Клер, превратившее его в мучительную маску.
– Пожалуй, хватит на сегодняшнее утро? Неплохо, правда?… Вот персик на, десерт, а потом чашечку домашнего кофе… не то, что в больнице. Моя мама была ценителем кофе, для нее он был единственно доступным праздником. Бедная старушка!
Рауль пошел варить кофе и при этом шумел как можно сильнее то кофемолкой, то кастрюлей, то чашками, чтобы Клер не, чувствовала себя одинокой и как бы помогала ему. Наконец, он вошел с подносом.
– Может, хотите с молоком?… Я о нем совсем позабыл. Тем хуже. Ну, да ладно, до завтра. Сколько сахару? Покажите пальцами. Не все же мне делать самому!
Она пошевелила левой рукой, показала три пальца.
– Даже три! Готово! А теперь маленький сюрприз…
Он вытащил пачку ментоловых сигарет, закурил и вставил ей в губы.
– За то, что вы были умницей. Я заметил, что почти сыт от того, что кормил вас. Ничего, наверстаю вечером. Что, кофе нехорош? Он великолепен, и не возражайте. Соберем сахар со дна. Это самое вкусное. Стопроцентно, малышка.
Дюваль поцеловал Клер в лоб и растянулся в кресле, почувствовав усталость. Их окружила тишина, и он задремал. Время от времени он открывал глаза и проверял, здесь ли она, а потом снова засыпал.
Когда Рауль проснулся, перевалило за четыре часа. Боже! Сколько еще у него дел! Вот так каждый день будет забит до отказа. Каждый миг будет полон волнений, как у зеленого юнца.
Он принялся за уборку комнаты, стараясь все делать бесшумно, боясь разбудить спящую. Фотографию Рауль снял. Пусть лучше висит в гостиной. Посудой займется мадам Депен. Он составил список срочных покупок и решил приступить к массажу больной.
Глаза Клер были открыты. При появлении Рауля она издала нечленораздельный звук, слова проскальзывали между зубами, она безуспешно жевала их, но они так и не получились. Эта неудача окончилась слезами.
– Я все понимаю, – прошептал Дюваль. – Не думайте, что вы мне в тягость. Мне так хорошо, как давно не было… Сейчас попробуем несколько упражнений.
Он отбросил одеяло.
– Вы прекрасны. Только я вам об этом не скажу и даже не замечу этого. Снимем рубашку… ляжем для начала на живот.
Он лгал. Стоило его рукам коснуться теплых бедер, он умолк и горло его сжалось. Большого труда стоило ему не высказывать свое чувство в прикосновениях. Он разминал омертвевшие мышцы, сообщая им свое тепло, нежность, сочувствие, проникал в их глубину, щипал, чтобы вернуть им былую гибкость, потом перевернул больную на спину.
– Закройте глаза, – приказал Рауль, как-будто боялся ее свидетельства.
Ему не хотелось, чтобы она догадалась о том, какие чувства вызывает в нем. Он растирал голубые тонкие жилки на ее груди, слегка вспотевший живот, завитки волос на лобке и ему хотелось целовать ее, повторяя: проснись!
Он снова принялся за дело, устремив вперед большие пальцы и едва дотрагиваясь до кожи ладонями. Нельзя пугать ее, касания должны быть свободными, точными, запретных мест не существует. Понемногу за работой волнение исчезло, тело ее стало ему родным, он раскрыл его тайны. Рауль ощущал себя водолазом, разыскивающим останки кораблекрушения. Он вытер пот со лба тыльной стороной руки.
– Теперь движения, – сказал он.
Она открыла глаза и жадно взглянула на него, стремясь изобразить гримасу удовольствия. Перед ней было внимательное, нежно улыбающееся лицо.
– Сначала нога.
И он сделал медленное педалирующее движение, затем принялся за руку, согнув ее и вытянув.
– Нужно запастись терпением надолго. Но мы победим.
Он стер салфеткой остатки талька, надел на нее рубашку, обнял за талию и, поддерживая, прижимая к себе, поставил Клер перед собой.
– Обними меня за шею.
Это обращение на „ты" пришло вдруг само так естественно, что оба они не обратили на него внимания.
– Вот, взгляни, это твой сад!
Тут Рауль засмеялся, прижимаясь к голове Клер.
– Ты ведь разрешишь говорить тебе „ты", как это делают с детьми… Посмотри, видишь скворцы!… Солнце заходит. Вот для чего надо жить.
Он чмокнул ее в щеку и уложил в постель, а сам пошел за судном и подставил его под нее.
– Не нужно ничего стесняться.
После обеда Рауль спустился выкурить сигарету и пройтись по темным аллеям. „Я счастлив, – повторял он. – Ночь уже наступила, мне больше ничего не нужно, даже, чтобы она выздоровела". Наконец, он угомонился и пошел спать, засветив ночник в комнате Клер. Рауль оставил открытыми двери, но все равно бы так далеко от нее, что даже не слышал ее дыхания.
Ночью он несколько раз вставал, подходил к ее комнате, прислушивался, совсем забыв о том роковом письме, которое должно было приговорить его в случае ее смерти. Теперь для него важным было только ее дыхание. Оба была бесплотным пламенем, которое нуждалось в поддержке, ибо если оно погаснет, то померкнет и мир. Наконец, Рауль уснул и не слышал наступления утра.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
– Вы так много сделали, – говорила мадам Депен.
Это была веселая круглая толстушка, беспрестанно поправлявшая шпильки, слабо державшие шиньон, одна из шпилек непременно торчала у нее изо рта, в то время, как руки похлопывали по затылку. Зато она любила Клер, и Дюваль поэтому терпел ее. Мадам Депен прибирала, чистила, покупала провизию, купала Клер, с которой ловко управлялась, приговаривая разные нежные прозвища, приходившие ей в голову. У нее был вид сплетницы, что смешило больную. Когда же они оставались наедине с Дювалем, шумно жалела его: „Мой бедный месье, какое несчастье! Такое милое существо… Вот я и говорю: добрый боженька не всегда бывает справедлив… Вот уж, действительно, каждому свое". Эти речи вызывали в Дювале раздражение, но он все терпел, потому что ему удавалось иногда выудить из нее кое-какие сведения, которые пока, правда, не очень-то помогали ему во всем разобраться.
– Ее подруга, конечно, жила здесь?
– Какая подруга?
– Да вы знаете: молодая, худощавая брюнетка, у которой была спортивная машина.
– Нет, я ее не видела. Мадам всегда была одна.
– Она не приезжала на своей машине?
– Нет, она приезжала с вокзала в такси.
„Итак, Вероника избегала показываться, она появлялась здесь, когда Клер оставалась одна".
– У мадам всегда было много багажа, – добавляла мадам Депен. – Я даже не раз смеялся над этим, что, мол, это все похоже на переезд. Мы частенько шутили. Она была очень веселой, кроме тех минут, что говорила о вас, месье.
– Как!?
– Да, она все опасалась за ваше здоровье. Она говорила, что вы переутомились в Канне, и доктор предписал вам длительный отдых. Но вид у вас вполне здоровый. Возможно, нервы переутомились? Не надо с ними шутить. Я вспоминаю своего бедного мужа…
Дюваль задумался, безрезультатно пытаясь найти объяснение этим словам.
– Мадам Депен, когда вы впервые появились здесь?
– О! Надо подсчитать… В последней декаде апреля. Мадам попросила водопроводчика Симоно найти домработницу.
Дюваль подначивал:
– Значит, она нечасто гостила здесь?
– Что вы! Почти каждую неделю, особенно в последнее время. Но я была ей нужна через раз.
– Говорила ли она вам о наших планах?
– Она? Нет, совсем напротив, она говорила: „Что здесь замечательно, так это – покой".
Дюваль усаживался рядом с Клер. Тайна скрывалась там, за этим выпуклым лбом, который увлажнялся при малейшем усилии. Голубые глаза неотступно следили за ним, мрачнея при его озабоченном виде. Между ними возникло глубокое взаимопонимание, не оставлявшее место притворству. Он целовал ее веки и шептал: