– Я ничего больше не чувствую. Великолепно! Какой же вы мастер!
Ах, комплименты их стоили дешево.
– Следующая!
Следующей была старая англичанка. Она жила с собакой и мужем на борту одной из яхт, которая никогда не снималась с якоря. Прежде чем лечь, она снимала колье, серьги, браслеты. Как говорил месье Джо: „Она таскает на себе сумму, достаточную, чтобы купить неплохой домик". Ее мучил ревматизм. Она никогда не жаловалась, что позволяло думать о своем… Вероника! Да, Вероника, была совсем другой. Она говорила, как и другие, но только в меру, проявляя интерес к нему самому.
– Как вы, должно быть, устаете к концу дня!
Обычно никто не думал о его усталости, поэтому такие речи трогали Дюваля. И оттого он любил ей рассказывать сам, а она слушала. Вероника приходила два раза в неделю, болтая, без стеснения раздевалась. Настоящая приятельница.
– Знаете, что вам надо делать? Вам нужно свое дело, здесь вас эксплуатируют.
– У меня нет средств.
– Я могу вам одолжить.
Бот так все и началось. Сначала говорили о делах, в чем, казалось, приходили к полному взаимопониманию… Старая англичанка, лежа на животе, держалась руками за края постели. Ей было больно. Она состояла из одних костей и была так же жалка, как те голодающие туземцы, скелеты которых часто фотографируют на обложках иллюстрированных журналов. Дюваль растирал ей спину, словно столяр, снимал стружку фуганком… Почему так неудачно все получилось с Вероникой? Это было неясно. Когда он задавался подобными вопросами, то всегда вспоминал свою мать. Она была „яблоком раздора". Если бы он смог полюбить ее… Раулю захотелось даже пойти к психиатру, но он не доверял медикам. Ему никак не удавалось увидеть правду, которая пряталась от него, натягивала на себя личину, драпируясь в мишуру медицинских терминов. Дюваль мог сам до всего дойти.
Он вспотел, поднялся и вытер лоб отворотом рукава.
– Ну все, бабуся, гоп! Вставайте.
Англичанка не понимала по-французски и никогда даже не пыталась этого делать. Она ему сказала что-то по-английски, наверное, поблагодарила, а он помог ей привести себя в порядок. Старуха посмотрела в зеркало, нацепила свои украшения, взбила сиреневые волосы. В этом старом остове еще тлело кокетство. Дюваль протянул ей трость и помог выйти за дверь.
– Следующая! Еще одна осточертевшая! Матушка Мейер со своим целлюлитом. От нее разило виски… Ну и что из того! У нее было толстое брюхо, зато она была женой „Моторов Мейер" и невесткой депутата. Обращаться с осторожностью! В этот раз займемся ее чреслами. Легкое облачко талька. Жесты мельника или булочника: нужно заставить это тесто затвердеть, окаменеть, раздались звуки сбиваемого омлета, затем руки стали подражать движениям дровосека… Дюваль любовался своим артистизмом. Он, правда, не забыл о своем заявлении адвокату. С чего же начать?
Написать: „Мой отец оставил мою мать"? или: „Я не знал своего отца?" Кому это интересно? И какая тут связь с тем плохо прикрученным колесом? В конце-концов никто его не торопит. У него еще в запасе восемь дней. Рауль обслужил Мейершу, с удовольствием затянулся сигаретой. Пять часов. Еще две клиентки и хватит. Он принялся за артрит, затем за остаточные явления после перелома. Лето. Мужчины бывают редко. Они приходят после того, как перепробуют все лекарства. Им трудно помогать: они недоверчивы, ругливы, изнежены. Дюваль мечтал о специальной клинике: больные там должны быть абсолютно нагими, головы упрятаны в капюшоны, говорить запрещено. Одни лишь безымянные тела. Вот тогда ремесло будет приятным. Последняя пациентка ушла. Дюваль старательно вымылся, сделал несколько гимнастических упражнений, чтобы снять усталость и вышел. Месье Джо пожал ему руку, посмотрев на часы.
Дом был новым. Квартира находилась на седьмом этаже. Дюваль не любил ее: слишком много мрамора, позолоты, мишуры. В почтовом ящике что-то было, проспекты и письмо со штемпелем Ниццы, адрес на котором был отпечатан на машинке. Дюваль разорвал конверт, развернул письмо: „Мэтр Рене Фарлини, нотариус". Эта идиотка, Вероника, никак обратилась к нотариусу? Текст был коротким: „Месье, приглашаю Вас срочно ознакомиться с делом, касающимся Вас. Примите уверения и т. д.".
Что все это означает? Она же сказала, что увидится с адвокатом. Причем же здесь нотариус? Он закрыл лифт, перечитал письмо. „Дело, касающееся Вас…" Речь могла идти лишь о разводе. Забавно! Ему хотелось тотчас же получить объяснение, но дома никого не оказалось. В прихожей, на самом виду, Дюваля ожидало другое письмо, вернее записка: „Так как я не хочу доставлять тебе неприятностей, оставляю в твоем распоряжении квартиру до принятия решения. Я сняла квартиру. Если хочешь связаться со мной, звони: 38-52-32."
– Черт! Она боится встречи!
Он было бросился к телефону, но одумался. Осторожно! Никаких раздраженных разговоров. Достаточно одного нечаянного слова и все можно испортить. Нет, довольно глупостей.
Он обследовал пустынную квартиру. Вероника ничего не тронула, взяла самое необходимое. Кондиционер работал. Холодильник был полон. Запах духов Вероники летал в гостиной, смешиваясь с ментолом сигарет. На электрофоне стояла пластинка… Беко… Конечно! На спинке кресла еще оставался отпечаток ее тела, будто она еще была здесь. Дюваль прошел в кабинет, и тут она поджидала его: оставила свою почтовую бумагу, позабыла солнечные очки. Он сел к столу, открыл средний ящик. Рука нащупала новый блокнот и туристский проспект: „Посетите СССР". Старая мечта! И памятная ссора! Для него это было бы посещением Мекки. Для нее это было абсолютно неприемлемо. Почему же он чувствовал себя теперь таким старым, сухим, таким одиноким. Рауль опустил блокнот в ящик. Завтра он позвонит Веронике, поблагодарит ее и скажет, что тронут ее жестом и что займет квартиру лишь на несколько дней. Ему вдруг захотелось быть великодушным. Рауль уже не знал, хотел ли он этого развода. Может и нет… Если он уйдет отсюда, то что возьмет с собой? Что здесь принадлежало ему, здесь, где, как думал он, находился в своем доме. Рауль стал искать вместительный чемодан, которым он пользовался уже более десятка лет в своих скитаниях по отелям и пансионам, где получил столько пинков. „Не мог бы ты выбросить этот ужас в подвал?" – сказала Вероника.
Но Рауль держался за чемодан как моряк за свой сундучок. Он открыл его на столе в гостиной. Очень приятно было делать запретное. Дюваль начал складывать туда свое белье, одежду.
У него и было-то всего три костюма, да плащ, и не было никакого стремления к элегантности. Рауль никогда не придавал значение одежде. Две пары носков, три галстука, которые нуждались в чистке, вот почти и все… электробритва „Ремингтон", подаренная Вероникой, которой он никогда не пользовался, поскольку предпочитал свой старый „Жиллетт". Рауль был свободен, как моряк, беден и всегда готов в путь. Стоянка кончилась.
Еще один беглый взгляд на эти стены, на ужасные абстракции, подписанные „самим" Блуштейном, неизвестным пока, но „восходящим" художником, „который вскоре будет знаменит". Рауль захлопнул чемодан и отнес его в комнату для гостей, которую никогда никто не занимал. Постелил постель. Он здесь расположится на самый короткий срок. Рауль пошел за пижамой, бросив взгляд на книгу, лежащую на ночном столике. Как всегда – Мазо де ля Рош… Он засмеялся и закрыл за собой все двери. Есть ему не хотелось. Хотелось заснуть. „Эй, матрос, постарайся все позабыть!" – обратился он к себе и проглотил снотворное.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
– Рад был увидеть вас до августа,, – сказал Фарлини, – я уезжаю в отпуск… Мне это было так необходимо… И я бы огорчился, если бы… Но, садитесь, пожалуйста, прошу вас.