этого продолжала течь все по тому же, въ 25-лѣтнемъ, возрастѣ проложенному, русл}7. Другіе люди, пережившіе разочарованіе великой революціей и поколебленные ею ч въ своемъ безвѣріи „вѣка Просвѣщенія1' и въ своей вѣрѣ въ Разумъ и Права человѣка, люди иной расы и иного душевнаго склада,—навсегда остались съ болью сердца, которой дано было, со всѣми ея разновидными и сложными проявленіями, общее названіе міровой скорби. Но человѣкъ латинской расы, хотя и воспитавшійся на Монтескье и Вольтерѣ, Альфіери, благодаря преемственности классическихъ традицій—римскихъ и итальянскихъ —не испыталъ этой душевной раздвоенности и остался вѣренъ своимъ молодымъ идеаламъ.
Идеалы эти вполнѣ согласуются съ аристократизмомъ и происхожденія и духовной природы его. Это— прежде всего гордость, несовмѣстимая съ зависимостью-отъ кого-бы то ни было. Затѣмъ—любовь къ славѣ. Слава—похвала людей за какія-либо дѣянія. Языческій культъ славы,—столь противоположный христіанской добродѣтели смиренія,—съ особой силой проявился въ эпоху Возрожденія, когда похвала воздавалась всякому яркому проявленію личности независимо отъ его нравственнаго характера. і8-й вѣкъ, отрицая всю основу христіанской морали и выдвигая на мѣсто ея кзгльтъ человѣчества, возстановилъ и значеніе славы людской, пріобрѣтаемой за полезныя для всего человѣчества дѣянія. Слава--это и есть основа всѣхъ мечтаній и пока еще мало осознанныхъ желаній гр. Альфіери, когда, возвратившись изъ заграничнаго путешествія 24-лѣтнимъ богатымъ, свободнымъ молодымъ человѣкомъ, онъ основывается въ Туринѣ. Прославиться полезной дѣятельностью—вотъ что становится скрытою и ему самому еще не совсѣмъ ясною цѣлью сз’іце-ствованія; или, какъ онъ говоритъ, начиная четвертую часть своего жизнеописанія, найти „полезный и похвальный исходъ кипѣнію моего пылкаго, нетерпимаго и высокомѣрнаго нрава". Долго не находитъ онъ этого исхода. Долго мучится онъ екз'кою своей жизни моднаго франта. Онъ отмѣчаетъ
въ дневникахъ лѣнь, апатію, праздность, любовь къ пустякамъ. Не сразз’ открываетъ онъ и свое литератзгрное призваніе. Помѣхою тому слзокатъ и соблазны тщеславія, щегольство, згвлеченіе нарядами, страсть къ лошадямъ и дрз^гія прихоти обезпеченнаго, ничѣмъ не занятаго человѣка. Впрочемъ, это же тщеславіе даетъ и первый толчекъ къ литератз'рѣ. Успѣхъ его острозтмія, блескъ, язвительность и проницательность его ума въ крз^жкѣ сверстниковъ, съ которыми онъ зтчреждаетъ шутовскую пародію засѣданій масонской ложи съ чтеніемъ докладовъ, выборами и т. д., з'спѣхъ заставляетъ его обратить вниманіе на свое дарованіе.
Другое, болѣе серьезное, чѣмъ внѣшнее тщеславіе, препятствіе къ сзчцествованію сообразномзг съ его высшими побужденіями,—недостатокъ внзттренней свободы. Съ юныхъ лѣтъ такъ дорожившій своею независимостью, Альфіери часто бывалъ рабомъ своей страсти къ женщинѣ. Онъ уже три раза пережилъ безумнз'іо, несчастную страсть, надолго, несмотря на перемѣну мѣста, окрасившую въ мрачный цвѣтъ всю его внз’треннюю жизнь. Чз’в-ство зависимости отъ женщины, которую онъ не могъ ни уважать, ни даже любить настоящею сердечною любовью, не мирилось ни съ суровой природою его нрава, ни съ гражданской доблестью, которая жила въ его мечтѣ. Этотъ свой „плѣнъ страстей" онъ очень откровенно и краснорѣчиво излагаетъ въ „Жизни", также, какъ и кзфьез-ный способъ борьбы съ своей послѣдней недостойной его любовью. Онъ вышелъ побѣдителемъ изъ борьбы и порвалъ цѣпи, которыя казались з’низительными для него, какъ для человѣка новыхъ взглядовъ, для большинства же въ то время были являніемъ вполнѣ естественнымъ, освященнымъ всѣмъ бытомъ свѣтскаго общества. Между тѣми средствами, которыми онъ спасался отъ дикой своей страсти, былъ и усидчивый з’мственный трудъ. Въ немъ-то онъ и нашелъ, наконецъ, свое призваніе. Онъ зналъ, что силу своихъ чзшствованій онъ могъ излить въ одномъ только родѣ литературы—въ трагедіи и онъ поставилъ
себѣ цѣлью стать трагическимъ поэтомъ. Обстоятельно, шагъ за шагомъ разсказываетъ онъ, съ какимъ упрямствомъ онъ добивался нужнаго ему знанія и умѣнья и какія трудности преодолѣвалъ. Напомню одно: онъ долженъ былъ выучиться языку, на которомъ онъ хотѣлъ писать стихи. Онъ говорилъ, читалъ, писалъ—дневники и письма по французски; итальянскій языкъ классиковъ еле понималъ—въ ежедневномъ обиходѣ былъ пьемонтскій жаргонъ. Ему нз’жно было „расфранцузиться", по его выраженію, и „отосканиться" (изз'чить тосканское нарѣчіе, которое было языкомъ классиковъ). И вотъ, войдя зоке во вкзтсъ творчества, создавъ первый свой опытъ трагедіи, „Клеопатру", засаживается онъ съ азартомъ школяра-педанта за ученье, весь всецѣло отдается этой новой страсти и находитъ тзпгъ вмѣстѣ съ глубокимъ нравственнымъ з’довле-твореніемъ и дрз’жбу и любовь.
Дружба на почвѣ одинаковыхъ вкзтсовъ и убѣжденій съ Франческо Гори Ганделлини, человѣкомъ литератз'рно-образованнымъ, который становится судьею и цѣнителемъ его произведеній, длится всю жизнь. Вытекла дрз’жба изъ общей имъ потребности—„облегчить сердце, переполненное одинаковыми страстями". Гори подарилъ своемз’ дрзчу Маккіавелли. Только что изучивъ съ восторгомъ Тпта-Ливія, Альфіери, читая Маккіавелли, самъ съ дѣтства про-никнутый ненавистью ко всякомз’- з’гнетенію и притѣсненію, такъ воспламенился, что сраззг написалъ двѣ части своего трактата о „Тиранніи", который напечатанъ былъ много лѣтъ спустя. „Пламя молодости и благороднаго справедливаго негодованія"—вотъ что больше всего связывало молодыхъ людей. Такъ и у насъ, 40 лѣтъ почти спустя, Пз’шкинъ писалъ Чаадаевз': „И на обломкахъ самовластья напишемъ наши имена". А еще однимъ поколѣніемъ позже Герценъ съ Огаревымъ заключили союзъ молодой дрз’жбы во имя тѣхъ же высокихъ идеаловъ. Не находя поддержки въ общественной жизни, молодежь стремится къ возвышеннымъ цѣлямъ, укрѣпляя ихъ въ себѣ, союзомъ родственныхъ индшшдз’альноетей.
Какъ дружба съ Гори непохожа была на тотъ товарищескій крзококъ въ Тз’ринѣ, который ради густой забавы Альфіери собралъ около себя, такъ и его новая любовь— союзъ, заключенный также на всю жизнь—непохожа была ни на прежнія его увлеченія, ни на тѣ чувства, которыя преобладали въ тогдашнемъ обществѣ. Новая страсть Альфіери къ графинѣ Альбани не только не служитъ препятствіемъ къ цѣлямъ его жизни, а, напротивъ, принимаетъ форму отношеній, которыя ему представляются наиболѣе соотвѣтствующими высокомз' назначенію поэта. Поставивъ себѣ задачей стать поэтомъ—подражателемъ древнихъ—и глубоко вдавшись въ изученіе итальянскихъ классиковъ, Данта, Петрарки, Аріосто и др., Альфіери старается и своей любовной связи придать характеръ, заимствованный изъ образцовъ старой итальянской поэзіи. Его дама сердца, его „Госпожа* (5і§пога), вдохновительница его поэзіи это—подобіе Беатрисы и Лазтры. Онъ превозноситъ свою любовь, гордится ею, всю жизнь казалось бы кладетъ къ ногамъ своей мзгзы; а въ дѣйствительности, связь эта часто ставитъ его въ противорѣчіе съ тѣмъ идеаломъ доблестной свободы и независимости, который онъ стремится воплотить жизнью и поэзіею. О нѣкоторыхъ изъ этихъ противорѣчій, какъ, напр., объ аз’діенціи зг папы, онъ покаянно говоритъ въ своей „Жизни*; другія, болѣе постыдныя, совсѣмъ обходитъ молчаніемъ: они нарз’шили бы ту цѣльность, которую онъ хотѣлъ придать своей жизни, ту строгость яснаго опредѣленнаго идеала, по которому этотъ свободный з’мъ строилъ свое существованіе. Но живая жизнь не укладывается въ тѣсныя рамки шаблоновъ и подражательныхъ идеаловъ, въ какія ихъ пытается вогнать умъ и воля человѣка. Потому^ романъ Альфіери съ гр. Альбани не только очень яркая страница давно нсчезнзгвшаго быта, но имѣетъ и свой психологическій, и нравственный интересъ.