Любовь и дрз'жба, поддержавшія его въ трудности и напряженности первыхъ литератзтрныхъ работъ, раскрыли во всей полнотѣ внутреннее содержаніе его замкнутой въ себѣ натуры. Форма, какзчо онъ придалъ своему чувству къ графинѣ Альбани, это—обломокъ былого мистицизма и средневѣковаго поклоненія Мадоннѣ; заимствована она была въ образцахъ классической поэзіи Италіи и, въ сущности, также мало мирилась съ раціонализмомъ и безвѣріемъ вѣка Просвѣщенія, какъ и съ чичисбеизмомъ итальянскаго общества; это былъ необходимый компромиссъ и нѣчто, хотя риторически искусственное, но глубоко искреннее и серьезное. Поклоненіе „Госпожѣ", ея кроткому нраву, уму и образованію, было одного происхожденія со всею литературною дѣятельностью Альфіери: оно шло изъ глубинъ его иатз'ры; оно было такою же неискоренимой потребностью, какъ трагедія его, гдѣ, воорзуженный мыслью и чзувствомъ новаго вѣка, поэтъ изливалъ въ формахъ, заимствованныхъ у древнихъ, весь пылъ негодованія, обличенія и протеста. Искусственность и надуманность являются неизбѣжнымъ послѣдствіемъ того напряженія воли, въ силу котораго работаетъ авторъ. Въ душѣ Альфіери, какъ и въ поэзіи его, какъ въ рѣзкости и жесткости его кованнаго стиха, не было непосредственнаго чувства, не было ни граціи, ни плавности, ни той широты своенравной фантазіи, которая раскрываетъ душу поэта „всѣмъ впечатлѣньямъ бытія". Его натурѣ совершенна 43'жда была та внутренне-зфавновѣшенная, какъ бы стихійная, сила, которая, незамѣтно и постепенно нарастая въ человѣкѣ, безъ принужденія и муштрованія, безъ порывовъ, сз'дорогъ и скачковъ, безъ насилованія волей и разез'дкомъ,— которая течетъ какъ рѣка, только въ силу присущей ей естественной потребности движенія. Такого природнаго творческаго дара поэтовъ „милостью Божіей" лишенъ былъ Альфіери. Импульсомъ его творчества была не стихійная сила таланта, а честолюбіе даровитаго человѣка, рѣшившаго оправдать свое самомнѣніе какъ въ своихъ глазахъ, такъ и въ глазахъ современниковъ и потомства, оправдать свободно избраннымъ служеніемъ человѣчествз'. Эта задача подняла личную его жизнь на болынзчо высотз'. Поэзія, какъ изученіе и какъ творчество, была для него школой самовоспитанія, укрѣпленія въ себѣ воли, мз'жества, гражданской добродѣтели; такое же воспитательное дѣйствіе оказывала она впослѣдствіи и на общество.
Отъ состоянія болѣзненно-оцѣпенѣлаго, преждевременно дряхлаго, отъ мелочного тщеславія, отъ з'зкаго самолюбія—къ мужественно-сильному и здоровомзт, къ высокому подъему дѣятельности во всей полнотѣ отпущенныхъ ему природой силъ и дарованій—таковъ былъ путь, начертанный для Альфіери его умомъ, страстною натзфой и дз'хомъ наступавшаго для Италіи новаго вѣка. Когда путь этотъ былъ имъ пройденъ, когда цѣль жизни была достигнута,— трагедіи напечатаны и слава упрочена,—идти дальше оказалось некуда. За какіе-нибудь 14 лѣтъ живой и полной жизни всѣ чувства, дававшія ей смыслъ и содержаніе, были исчерпаны, потому что всѣ они вращались около одного главнаго центра — собственнаго я. Изжита была и любѳвь къ свободѣ, и ненависть къ тираніи, и симпатіи къ притѣсняемымъ: опытъ французской революціи показалъ, какъ легко притѣсняемые обращаются сами въ притѣснителей. Напряженная борьба, преодолѣніе больныхъ сторонъ своего я, самовоспитаніе было закончено- и жить оказалось нечѣмъ. Оставалась, правда, привязанность къ „Госпожѣ"; оставались классики латинскіе и греческіе; по мы видѣли: это было только подобіе любви, только подобіе поэзіи. Создавъ самъ свою жизнь, онъ почувствовалъ естественное желаніе это свое созданіеувидѣтьпередъ собою въ ясномъ законченномъ образѣ литературнаго произведенія. И онъ написалъ свою автобіографію. Въ трагедіи онъ излилъ всѣ высокіе, благородные порывы души; въ „Жизни" онъ высказался весь. Въ трагедіи онъ--крупный поэтъ і8 вѣка; въ „Жизни" онъ—только человѣкъ, но человѣкъ крупный, натура широкаго размаха со всѣми сильными ея сторонами, и съ больными, темными и убогими. Шаткій, склонный ко всякимъ крайностямъ, зависимый отъ своихъ болѣзненныхъ аффектовъ меланхоликъ,—онъ создаетъ изъ себя сильнаго духомъ трагическаго поэта. Творецъ своей жизни является творцомъ и новыхъ цѣнностей, новыхъ настроеній въ родной литера-тз'рѣ. Какъ ни узокъ, блѣденъ и безкровенъ кажется намъ теперь идеалъ, положенный въ основу его жизни, онъ имѣлъ, однако, огромное значеніе для развитія его родины. Роль трибуна-обличителя и роль пѣвца своей мадонны—теперь отзываются для насъ чѣмъ-то головнымъ и выдуманнымъ, кажутся позой и аффектаціей. Не таковы онѣ были въ свое время: у Альфіери онѣ были естественнымъ продуктомъ мысли и чувства; поэтъ воодушевлялся ими съ полной искренностью. Иначе трагедіи его не могли бы оказывать на публику того дѣйствія, какое производили. Альфіери по праву гордился тѣмъ, что изъ Италіи Мета-стазіо онъ сдѣлалъ Италію Альфіери; т. е. въ Италіи, раболѣпствовавшей передъ Австріей, задавленной и ничтожными герцогами своими, и папами, и Бурбонами, его ирямолинейно-сзгровая и страстная душа нашла сильное слово и для новыхъ идей, и для новыхъ гражданскихъ чз'вствъ, создавшихъ новую Италію. Рано зачерствѣла душа поэта,—но дѣ.ло ея было сдѣлано, подвигъ былъ совершенъ.
Въ этомъ интересъ и значеніе „Жизни, написанной имъ самимъ“. Ііз’сть идеалы его устарѣли, пзтсть новымъ поколѣніямъ они кажзгтся шаблонными и мертвыми, пзють стильная фигура автора развѣнчивается (какъ пыталась это сдѣлать современная итальянская критика) изъ суроваго идеалиста въ тщеславнаго хвастзчіа,—пз’ть, имъ пройденный и описанный, никогда не з’тратитъ своего значенія. Это—пз'ть всѣхъ творцовъ новой жизни, творцовъ лзтчшаго будзчцаго.
Гордость высшихъ стремленій, преодолѣвающая низменность соблазновъ, этотъ аристократизмъ дзтха, совмѣщается з^ Альфіери съ аристократизмомъ старой расы, носительницы богатаго, кзгльтзфнаго прошлаго; совмѣщается и со всѣмъ новымъ, что вноситъ въ жизнь его эпоха. Отжила эта эпоха: все навѣянное древнимъ міромъ замѣнилось зг слѣдующихъ поколѣній подъемомъ патріотизма; а эта національная идея, въ свою очередь, смѣнилась соціальными идеалами. Но та индивидз’альность, которая вноситъ идею въ жизнь,—въ свою и въ общест-венную,—остается на вѣки. Ея зшорство и настойчивость въ достиженіи своихъ предначертаній вознаграждаются и признаніемъ современниковъ и памятью потомства. Ея голосъ звз'читъ на разстояніи десятилѣтій ободряющимъ призывомъ къ дѣятельности и нез^мирающимъ завѣтомъ: жить не силою личныхъ инстинктовъ, какъ бы соблазнительны ни были оправдывающія ихъ теоріи, строить жизнь не по прихоти индивидзшльныхъ влеченій, а по тѣмъ началамъ совѣсти и разума, которыя выработаны коллективною мыслью всего человѣчества!
Такимъ завѣтомъ звзтчнтъ и „Жизнь графа Витторіо Альфіери, написанная имъ самимъ“.
А. Андреева.
ПРЕДИСЛОВІЕ АВТОРА.
Ріегідие зиат ѵііагп паггаге (ідисіагп роііиз шогиш циат аггодапііат агЬНгаІі зипК
Тасііиз „Ѵііа Адгісоіае'.
Страстная суббота, у-го апргьлл 1790 года. Париоюъ.
Говорить о себѣ, а тѣмъ болѣе писать о себѣ—такое желаніе, несомнѣнно, рождается отъ избытка любви къ себѣ. Я не собираюсь предпослать исторіи моей жизни ни пустыхъ извиненій, ни фальшивыхъ и призрачныхъ мотивовъ, которые вдобавокъ не встрѣтили бы ни у кого довѣрія и представили бы въ невыгодномъ свѣтѣ правдивость моего дальнѣйшаго повѣствованія. Сознаюсь прямодушно, что причина, заставляющая меня разсказывать свою жизнь, хотя и лежитъ, можетъ быть, еще и въ дрзггихъ чувствахъ, но, главнымъ образомъ, заключается въ любви къ самому себѣ—въ дарѣ, которымъ въ большей или меньшей степени природа одѣлила всѣхъ людей, въ особенности же писателей и среди нихъ въ наибольшей мѣрѣ поэтовъ, или мнящихъ себя таковыми. И даръ этотъ—драгоцѣннѣйшая вещь; ибо онъ является двигателемъ всего великаго, если къ нему присоединяется отчетливое пониманіе средствъ, какія могутъ быть въ нашемъ распоряженіи, и просвѣщенное влеченіе къ истинѣ и красотѣ, что, впрочемъ, одно и тоже.
Не останавливаясь на причинахъ общаго характера, я сразу перейду къ тѣмъ, которыя вытекли изъ моей любви къ себѣ; и разскажу здѣсь вкратцѣ, какъ я предполагаю выполнить свой планъ.
Такъ какъ я много—и, можетъ быть, больше, чѣмъ слѣдовало,—писалъ до настоящаго времени, естественно, что