во всякомъ случаѣ, не хранилъ, не сумѣлъ бы ихъ разыскать и не призналъ бы своими. Нз'жно было кончить сразу, кончить во время, добровольно, безъ принужденія.
Конецъ моей десятой люстры и поднявшаяся волна варваровъ—враговъ лирической поэзіи —были естественнымъ и удобнымъ предлогомъ для этого. И я воспользовался имъ разъ навсегда.
Что касается до переводовъ, за два предшествз'ющіе года я переписалъ и исправилъ всего Виргилія, послѣ чего призналъ его право на существованіе, хотя и не считалъ законченнымъ. Саллюстій мнѣ вообще казался сноснымъ, и я его оставилъ въ прежнемъ видѣ; но нельзя сказать того же о Теренціи, обработанномъ только одинъ разъ, не просмотрѣнномъ и не исправленномъ, находившимся, словомъ, въ такомъ видѣ, въ какомъ находится и по сіе время. Я не могъ рѣшиться бросить въ огонь эти четыре перевода; не могъ такъ же смотрѣть на нихъ, какъ на законченные, такъ какъ они не были отдѣланы. И я рѣшилъ, во всякомъ случаѣ, не спрашивая себя, будетъ ли у меня время довести дѣло до конца, переписать ихъ, свѣривъ съ оригиналомъ; я началъ это съ „Альцесты", тщательно переведенной съ греческаго во второй разъ для того, чтобы у нея не было вида перевода, сдѣланнаго не съ оригинала.
Три остальныя, хзщо ли, хорошо ли, были, по крайней мѣрѣ, переведены съ текста и для просмотра ихъ мнѣ нз'жно было гораздо меньше труда и времени.
„Авель“, обреченный остаться, не скажу единственнымъ, но одинокимъ произведеніемъ, лишенный собратьевъ, которыхъ я обѣщалъ емзт, былъ отдѣланъ, исправленъ и казался мнѣ удовлетворительнымъ. Я прибавилъ къ этимъ работамъ маленькую политическую брошюрку, написанную нѣсколько лѣтъ тому назадъ подъ заглавіемъ .Итальянскимъ властителямъ". Она также была исправлена, отдана въ переписку, и я сохранилъ ее.
Не изъ-за глз'паго, тщеславнаго желанія казаться государственнымъ человѣкомъ: въ немъ я не повиненъ. Эта статья родилась изъ вполнѣ законнаго негодованія, возбужденнаго во мнѣ политикой, дѣйствительно менѣе разумной, чѣмъ моя, той, которая въ теченіе двухъ лѣтъ пускалась въ ходъ безсильнымъ императоромъ и безсильной Италіей. Наконецъ, сатиры, созданныя часть за частью, и въ нѣсколько пріемовъ исправленныя, написанныя рифмованнымъ стихомъ, были окончены и переписаны въ числѣ семнадцати; ихъ количество съ тѣхъ поръ не увеличилось, и я далъ себѣ обѣщаніе не писать ихъ болѣе.
Приведя, такимъ образомъ, въ порядокъ мое второе поэтическое наслѣдіе, я одѣлъ сердце броней и отдался теченію событій.
Чтобы завести въ моей жизни, если ей суждено будетъ продолжаться, порядокъ, соотвѣтствующій возрасту, въ который я вступилъ, и планамъ, которые я лелѣялъ съ давнихъ поръ, начиная съ 1799 г°Даі я сдѣлалъ для каждаго дня недѣли расписаніе регулярныхъ занятій и слѣдовалъ ему зтпорно до настоящаго дня, что намѣренъ продолжать до тѣхъ поръ, пока это позволитъ мнѣ здоровье и жизнь. Въ понедѣльникъ и вторникъ, сейчасъ же послѣ пробз'жденія, я посвящалъ первые три утренніе часа изученію священнаго писанія, полный стыда, что не знаю какъ слѣдуетъ Библіи, и что могъ дожить до такихъ лѣтъ, не читавъ ее. По средамъ и четвергамъ я читалъ Гомера, этотъ другой источникъ вдохновеній, питающихъ литератзфу. ГІятнинз’, субботу и воскресенье въ теченіе всего года и позже посвящалъ изученію Пиндара, какъ самаго трзщнаго и самаго рискованнаго изъ греческихъ и всякихъ другихъ лириковъ, не исключая даже Іова и пророковъ.
Эти три послѣдніе дня я предполагалъ, какъ и сдѣлалъ это позже, отдать въ послѣдовательномъ порядкѣ тремъ трагикамъ, Аристофану, Ѳеокриту и другимъ поэтамъ или прозаикамъ, чтобы увидѣть, могу ли я зтлу-биться въ этотъ языкъ—не говорю уже, знать его (чтб было бы химерой)—но, по крайней мѣрѣ, понимать настолько хорошо, какъ латынь.
Этотъ способъ, придз’манный мною, мало-по-малу сталъ для меня очень удобнымъ, вотъ почему я говорю о немъ въ подробностяхъ, надѣясь, что въ этомъ самомъ видѣ или измѣненный сообразно съ каждымъ вкусомъ, онъ будетъ полезенъ для тѣхъ, кто послѣ меня пожелаетъ заняться такимъ изученіемъ. Библію я читалъ сначала по-гречески въ ватиканскомъ текстѣ семидесяти толковниковъ, тзттъ же свѣряя его съ александрійскимъ.
Затѣмъ, сверхъ утреннихъ главъ, я перечитывалъ двѣ или три главы по-итальянски въ переводахъ Діодати, столь вѣрныхъ еврейскому тексту. Я читалъ ихъ еще по-латыни въ Вз'льгатѣ и, наконецъ, въ латинскомъ же подстрочникѣ, сдѣланномъ съ еврейскаго оригинала. Послѣ нѣсколькихъ лѣтъ такого интимнаго общенія съ этимъ языкомъ, вьючивъ его азбз'кз7, я научился читать еврейскія слова, схватывать ихъ созвучія, большею частью мало пріятныя, странные для насъ обороты рѣчи, совмѣщающіе величіе съ варварствомъ.
Что касается Гомера, я началъ читать его по-гречески вслухъ, безъ всякихъ приготовленій, и переводилъ подстрочно на латинскій, никогда не останавливаясь на тѣхъ мѣстахъ, гдѣ встрѣчалась какая-нибудь трзщность, тѣ шестдесятъ-восемьдесятъ и, самое большое, сто стиховъ, которые я хотѣлъ вызтчить каждое утро. Изуродовавъ ихъ такимъ образомъ, я скандировалъ вслухъ ихъ на греческомъ языкѣ. Затѣмъ читалъ древнихъ комментаторовъ, латинскія примѣчанія Бэрнеса, Клэрка, Эрнста. Затѣмъ бралъ печатный латинскій подстрочникъ и перечитывалъ его съ греческимъ оригиналомъ, пробѣгая глазами мои строчки, чтобы видѣть, гдѣ и ночем}7 я сдѣлалъ ошибку, когда переводилъ первый разъ. Затѣмъ въ моемъ греческомъ текстѣ, тамъ, гдѣ комментаторъ забылъ освѣтить что-нибудь, я дѣлалъ это самъ на поляхъ съ помощью дрзтихъ греческихъ словъ, соотвѣтственныхъ по значенію своемз7, которыми меня снабжали большею часть Эвсикій, Этимологиконъ и Фаворинъ. Вслѣдъ за тѣмъ я записывалъ всѣ странныя выраженія, слова,
фигуры, въ видѣ колонны, и пояснялъ по-гречески. Потомъ читалъ комментаріи Евстазія на эти же стихи, которые, такимъ образомъ, разъ пятьдесятъ проходили передъ моими глазами со всѣми ихъ толкованіями. Такой методъ изученья можетъ показаться скучнымъ и нѣсколько грубымъ. Но, вѣдь, и у меня самого лобъ былъ крѣпкій, и чтобы начертать что-нибудь на пятидесятилѣтней ткани, нуженъ совсѣмъ иной рѣзецъ, чѣмъ для двадцатилѣтней.
Пиндаръ въ предшествующіе годы былъ для меня предметомъ еще болѣе труднаго изученія, чѣмъ то, о которомъ сейчасъ шла рѣчь.
У меня есть маленькій томикъ Пиндара, гдѣ нѣтъ ни одного слова, надъ которымъ бы не стояло цифры, надписанной моей рукою для того, чтобы съ помощью цифръ—-і, 2, з ит. д., иногда до сорока и выше, отмѣтить мѣсто, занимаемое каждымъ словомъ въ его возстановленномъ значеніи среди этихъ безконечныхъ, подобныхъ лабиринтамъ, періодовъ. Но я не довольствовался этимъ; въ теченіе трехъ дней, посвященныхъ данному поэту, я бралъ другое изданіе Пиндара, очень старое, очень плохое, римское изданіе Каліерджи, къ которому не были прибавлены еще схоліи. По этому текст}т я читалъ, какъ и Гомера, переводя съ греческаго на латинскій подстрочно, и дальше продѣлывалъ все то же, что и съ Гомеромъ.
Потомъ я писалъ по-гречески на поляхъ поясненія того, что авторъ хотѣлъ сказать, иначе говоря освобождалъ его мысль отъ метафоръ. Ту же работу я совершилъ надъ Эсхиломъ и Софокломъ, когда пришло для нихъ время занять мѣсто Пиндара. Всѣ эти труды и безумное упорство въ нихъ страннымъ образомъ ослабили мою память, и тѣмъ не менѣе я долженъ признаться, что выучилъ не очень-то много, и при первомъ чтеніи способенъ дѣлать грубѣйшія ошибки. Но это изученіе стало для меня настолько дорогимъ и настолько необходимымъ, что съ 1796 года я ни разу не пропустилъ этихъ трехъ утреннихъ часовъ для занятій; и если сочи-
нялъ что-нибудь, какъ, напримѣръ,,Альцесту“, сатиры или стихотворенія, на это я употреблялъ другіе часы. Для собственнаго творчества я назначалъ лишь оставшееся время, отдавая изученію лучшую часть дня, и если бы передо мной поставили на выборъ: сочинительство, или изученіе, я пожертвовалъ бы сочинительствомъ.
Распредѣливъ такимъ образомъ жизнь, я заперъ въ сундуки всѣ свои книги, исключая тѣхъ, которыми пользовался при работѣ, и отослалъ ихъ въ одн}' виллзг за чертой Флоренціи, чтобы не лишиться ихъ во второй разъ.
Это вторженіе, такъ ожидавшееся и такое ненавистное, произошло 25 марта 1799 года при обстоятельствахъ, которыя извѣстны каждому,—а если неизвѣстны, то и не заслуживаютъ того, чтобы ихъ знали; эти продѣлки рабовъ всегда одинаковы и во всѣхъ случаяхъ онѣ одного цвѣта. Въ тотъ же день, черезъ нѣсколько часовъ послѣ вступленія французовъ, моя Дама и я переѣхали въ виллу за воротами Санъ-Галло, близъ Монтуги, предварительно отправивъ туда все изъ нашего флорентійскаго дома, предоставленнаго разорительному удѣлу—стать военной квартирой.