Нарен отправляется его искать.
Он внезапно покинул Калькутту, в 1888 году прошел через Бенарес, Дайодию, Лукнов, Агру, Бриндабан, северную Индию, Гималаи. Об этом и следующих путешествиях ничего не было бы известно — Нарен сохранял в тайне свои религиозные испытания, — если бы не воспоминания братьев, которые его встречали или сопровождали[17]. В первом же из этих странствий, в 1888 году покинув Бриндабан, он на маленькой железнодорожной станции Гатрас, не ища, обрел своего первого ученика — человека, который, за минуту до того еще не зная его, подчиняясь лишь чарам его взгляда, бросил тут же все, чтобы следовать за ним, и остался ему верен до самой смерти: это был Сарат Чандра Гупта (принявший имя Садананды)[18]. Они бродили, как нищие, часто терпя отказ, иногда умирая от голода и жажды. Они не думали о кастах и, если было нужно, курили трубку парии. Садананда заболел, и Нарен пронес его на плечах сквозь полные опасностей джунгли. Затем он заболел в свою очередь и был вынужден вернуться в Калькутту.
Уже первое путешествие возродило перед его взором восторженного провидца древнюю Индию, вечную Индию, живую страну Вед, с ее народом богов и героев, облеченных славой легенд и истории, арийцев, моголов и дравидов, — всех, слившихся в одно[19]. Он сразу почувствовал духовное единство Индии, единство Азии, и поделился этим просветлением с своими баранагорскими братьями.
Из второго своего путешествия, в 1889 году в Гхазипур, он вынес, по-видимому, идею Вселенского Евангелия, которое писали с закрытыми глазами, неведомо для себя, молодые демократы Запада. Он рассказал своим братьям, как "на Западе древний идеал божественного права, бывший некогда прерогативой одного, стал понемногу признаваться собственностью всех, без различия классов, и таким образом человеческий ум приходит к представлению о божественности Природы и Единства". Он видит и тут же провозглашает необходимость перенесения в Индию этих идей, с успехом проводимых в Америке и Европе. Так с самого начала проявляются свобода и широта этого ума, который ищет и желает общего блага, духовного прогресса всего человечества, достигнутого соединенными усилиями всех людей.
Последующие краткие путешествия в Аллахабад и в Гхазипур вносят еще бóльшую ясность в его универсальную концепцию. Мы видим, что в своих "беседах" в Гхазипуре он приближается к синтезу индийской религии и современной науки, идеалов веданты и социальных достижений сегодняшнего дня, чистого Духа и бесчисленных божеств, являющихся его "суб-идеями", необходимыми для слабого человечества, всех религий, которые все истинны, как проявления совести, различных методов и различных этапов развития человеческого духа, который кое-как взбирается к вершинам своего бытия.
Это пока еще молнии, краткие наброски его будущей мысли. Но все накопляется и все бродит в его мозгу. Гигантская сила переполняет этого юношу, которому тесно в баранагорском монастыре, в той роли, которая ему теперь предназначена даже в общине его друзей. Ему больше не выдержать! Он должен порвать все, что его связывает, бросить эти цепи, эту роль, это имя, это тело — всего этого Нарена, создать себе все заново, новое "я", в котором могло бы свободно дышать выросшее гигантское существо, родиться снова: это будет Вивекананда! Можно подумать, что это Гаргантюа, сбрасывающий пеленки, в которых он задыхается… Не будем говорить об одном только божественном призыве к страннику, который прощается со своими братьями-людьми, чтобы следовать за богом! В этом юном атлете, умирающем от избытка неизрасходованной силы, властно говорит жизненный инстинкт, прорываясь иногда грубым словом, на которое благоговейные ученики постараются набросить покров. Он скажет в Бенаресе:
"Я уйду, но я не вернусь, прежде чем не разорвусь над обществом, как бомба, а оно не последует за мной, как пес".
Мы хорошо знаем, что он сам сломил этих грозных демонов и принудил их к служению смиренным, к высшему смирению. Но мы хотим думать, что эти демоны были в нем, что он задыхался от диких сил гордости и честолюбия, которых было слишком много для одного человека, жаждущего власти, — что в нем было нечто от Наполеона.
17
Сарадананда, Брахмананда, Премананда, Йогананда, Турьянанда, в особенности Ахандананда, который дольше всех пробыл с ним.
18
В своих неизданных мемуарах, с которыми я ознакомился, Sister Christine (сестра Христина), великая американская ученица Вивекананды, основываясь на рассказах последнего, оставила следующее ценное свидетельство об этом эпизоде и о привлекательной личности Садананды.
Садананда был молодой начальник станции в Гатрасе… Он видел, как пришел на вокзал Нарен, умиравший от голода. Он был сразу порабощен его взглядом… "Я встретил два глаза дьявола", — говорил он позднее. Он позвал его к себе в дом, и, когда его гость ушел, он последовал за ним — на всю жизнь.
Оба они, молодые, были художественно одаренными людьми и поэтами. Но, в отличие от своего учителя, у Садананды разум отходил на второй план, хотя он и был образован (он изучал персидский язык и подвергся влиянию суфизма). Как и у Нарена, у него было живейшее чувство красоты, и он с восторгом наслаждался природой, ее картинами. Никто не был более предан Вивекананде. Он весь проникся существом учителя: стоило ему закрыть глаза и подумать об его образе, его жестах, как он возникал немедленно в глубине его мысли. "Он — дитя моего духа", — говорил о нем Вивекананда. Не видав Рамакришны, он по своей природе был к нему ближе, чем кто-либо другой. Иные эпизоды его жизни напоминают случаи из жизни Парамахамсы, а также некоторые черты наших святых в "Золотой легенде". Он видит, что избивают буйвола; тотчас следы бича запечатлеваются на его теле. Он ухаживает за прокаженными, поклоняясь им, как богу; целую ночь напролет он держит в своих объятиях человека, горящего в оспе, чтобы умерить его лихорадку. Более чем у кого-либо из будущих учеников, у него было чувство демократизма, по мнению сестры Христины, обусловленное отчасти мусульманскими влияниями. Он первый из Миссии организовал отряд метельщиков во время чумы. Он любил отверженных и разделял их жизнь. Молодежь его боготворила. Во время его последней болезни преданная ему группа людей, называвших себя "собаками Садананды", с горячностью ухаживала за ним: они все оставили ради него, как он оставил все ради Вивекананды. Он не допускал между собой и ими обычных отношений учеников и гуру; он всегда был товарищем. "Я могу сделать для вас лишь одно, — говорил он, — привести вас к Свамиджи" (ласкательное от Свами — Вивекананда). И хотя иногда он мог быть строг с ними, он всегда был полон радости, как говорило само избранное им имя; и эту радость он им передал. Они с любовью хранят память о нем.
Читатели простят мне эту длинную выноску, нарушающую ход рассказа. Но, пренебрегая требованиями литературной стройности, я стремился сохранить для верующих душ Запада этот "цветок" Индии, полный францисканской прелести, который сорвала нам сестра Христина.
19
Проявление величия моголов в Агре взволновало его до слез. В Дайодии он пережил "Рамайяну". В Бриндабане — детство Кришны. В тайниках Гималайских гор он размышлял о Ведах.