Лихорадка, гнавшая его сюда, вновь гонит его обратно. Ничто не может удержать его. Он покидает Майявати 18 января, четыре дня едет верхом по снегам, по скользким обрывам и возвращается в свой монастырь в Белуре 24 января[239].
Если не считать последнего паломничества, в обществе матери, к святым местам восточной Бенгалии и Ассама — в Дакку, в Шиллонг[240], - откуда он возвращается в изнеможении, ему предстоит выехать из Белура еще лишь для короткого путешествия в Бенарес в начале 1902 года. Великое странствие его жизни закончено…
— Не все ли равно, — говорит он гордо. — Я дал достаточно на полторы тысячи лет.
* * *
Он занимает в монастыре большую комнату во втором этаже — там много воздуха, три двери, четыре окна…[241]
"Передо мной широкая река (Ганг) играет в ослепительных лучах солнца. Проплывает лодка, нарушает молчание, весла бороздят воду… Все — зелень и золото, трава — как бархат…[242]
Он ведет деревенскую свято-буколическую жизнь францисканского монаха. Он работает в саду, в конюшне. Его, как и аскета Сакунталы, окружают любимые животные: собака Багха, коза Ганзи, маленький козленок Матру, с ошейником из колокольчиков, с которым он бегает и играет, словно ребенок; антилопа, журавль, утки и гуси, коровы и овцы[243]. Он идет, как в экстазе, напевая своим прекрасным голосом, нежным и глубоким, или твердя отдельные слова, заполонившие его мысль, не замечая, как идут часы.
Но он может быть также великим настоятелем, с твердой рукой, который, несмотря на свои страдания, почти ежедневно до самой смерти руководит в монастыре занятиями по ведантизму, учит послушников приемам размышления; внушает работникам дух мужественной веры в себя; он строго следит за дисциплиной и за чистотой, вырабатывает распорядок на каждую неделю, каждый день вплотную наблюдает за всеми текущими делами; и ни одна небрежность не ускользает от взгляда хозяина[244].
Он поддерживает вокруг себя героическую атмосферу, Неопалимую купину духа, где всегда присутствует Господь. Видя, как монахи идут на молитву, он говорит им, посреди двора, под деревом:
"Куда вы идете искать Брахмана?.. Брахман никогда не пробуждается в том, кто не имеет уважения к себе… Он во всех, ощутимо. Здесь, именно здесь, видимый Брахман. Позор тем, кто, пренебрегая видимым Брахманом, направляет свой дух на другие предметы. Брахман здесь, перед вами, столь же ощутимый, как плод в руке. Разве вы не можете его видеть? Здесь, здесь, здесь Брахман!.."
И голос его так повелителен, что все они испытывают как бы удар. Более четверти часа они остаются пригвожденными к месту, точно оглушенные. И нужно, чтоб Вивекананда сказал им наконец:
— А теперь возвращайтесь к вашей молитве. Идите![245]
Однако болезнь его прогрессирует. Диабет переходит в водянку: ноги больного пухнут, и некоторые части тела получают повышенную чувствительность. Сон почти исчез. Врач хочет запретить ему всякое усилие. Его заставляют следовать тяжелому режиму: ему нельзя выпить ни одной капли воды. Он подчиняется этому со стоическим терпением. В течение двадцати одного дня он не выпьет более ни капли воды, даже когда будет полоскать рот. Он дал обет…
"Тело — только маска духа. Дух повелевает, тело повинуется. Сейчас я даже не думаю о воде, не ощущаю в ней недостатка… Я вижу, нет ничего такого, чего бы я не мог выполнить".
Болезнь руководителя не должна, однако, мешать не только работе монастыря, но и его праздникам. Он хочет, чтоб они справлялись пышно, согласно ритуалу. Ибо этот свободный дух, не боящийся поднять шум, когда дело идет о социальных реформах, оскорбляющих бесчеловечную правоверность ханжей[246], питает нежное почтение к легендарной поэзии красивых обрядов, которые поддерживают в простых сердцах верующих источник живой веры[247].
239
Конечно, кшатрия не утратил ничего из своей воинственной мощи. Когда он едет обратно в поезде, английский полковник грубо выражает свое отвращение по поводу того, что в его купе сидит индус, и хочет заставить его уйти. Вивекананда взвивается на дыбы. И в результате полковник вынужден уступить ему место и исчезнуть.
240
В марте 1901 года он прочел несколько лекций в Дакке. В Шиллонге, административном центре Ассама, он встретил одного англичанина с широким образом мыслей, главного комиссара сэра Генри Коттона, защитника интересов Индии. Эта последняя поездка по местам, где господствовал дух фанатического консерватизма, особенно отчетливо выявляет мужественную свободу его религиозных воззрений. Он напоминает этим индусским ханжам, что истинный способ видеть Бога — это видеть его в человеке, что никогда нельзя прозябать в прошлом, хотя бы оно было полно славы, что нужно совершенствоваться, становиться более великим риши… Он безжалостно обходится с просвещенными, верящими в псевдоаватаров. Он советует им лучше питаться и развивать мускулы.
241
Она осталась такою же, как в день его смерти: железная кровать, на которую он не ложился, предпочитая лежать на полу; письменный стол, коврик для размышлений, большое зеркало… К этому присоединился его портрет и большой, в человеческий рост, портрет Рамакришны.
243
"…Дождь льет потоками. Река поднимается. Я работал только что на водоотводном канале. Мой большой журавль ликует. Моя антилопа убежала. Одна из моих уток погибла. Гусь теряет перья…"
Животные обожают его. Матру, маленький козлик, который (по его утверждению) был одним из его родных в предыдущем существовании, спит в его комнате. Прежде чем доить Ганзи, он просит у нее позволения. Багха, принимающий участие в индусских обрядах, идет окунуться в воды Ганга, когда гонги и трубы возвещают конец затмения.
244
Колокол звонит в определенные часы. Он будит в четыре часа утра. Через полчаса после этого монахи должны собраться в часовне для размышления. Но он опережает их. Он встал с трех часов, вошел в комнату для молитвы и, сев лицом к северу, со сложенными на груди руками, размышляет в неподвижности более двух часов. Никто не встает с места, пока он не даст примера, говоря: "Шива, Шива!.." Он ходит взад и вперед, в состоянии просветленной экзальтации, которая передается окружающим… Однажды, когда он пришел неожиданно и нашел в часовне лишь двух человек, пришедших на размышление, он наложил на весь монастырь, даже на самых великих монахов, искупительный пост на целый день и обязательство нищенствовать. Он сам следит за изданиями ордена, не пропускает в них ничего, что называет "этим вздором", — преувеличенного сентиментализма или узкого сектантства, которое он не прощает пуще всего на свете.
246
В первое время существования монастыря правоверные из соседних деревень были скандализованы и осуждали монахов Белура. Узнав об этом, Вивекананда сказал: "Это хорошо. Это — закон природы. Так и должно быть со всяким основателем религии. Без преследования высшие идеи не могут проникнуть в сердце общества".
247
Мисс Мак-Леод сказала мне: "Вивекананда лично был равнодушен к ритуальным обычаям; он не подчинялся им в общественной жизни. Но он разрешал ритуал, даже на индусских трапезах, где богам приносится их часть, и в дни памяти божественных покойников, когда им оставляют место за столом и подают им их пищу. Он говорил, что признает необходимость ритуала для слабости человека, который без этих установленных и повторяемых жестов не способен хранить память и живой след религиозного опыта. Он говорил: "Без этого у них был бы только интеллект (и он касался своего лба), только иссушенная мысль".