По-прежнему мешают и постоянные болезни: весной 1926 года у Ходасевича снова начинается сильнейший фурункулез, который так мучил его в Москве летом 1920-го. Он пишет в конце августа Зинаиде Гиппиус, отношения с которой были в это время еще весьма приличными: «Милая Зинаида Николаевна, я себя так дурно чувствую (опять фурункулез), что ответ на Ваше письмо о Мельгунове третий день лежит на столе не конченный. <…> …если б Вы знали, в какое состояние я прихожу, когда нарывает: ведь это, на моем веку, уже третья сотня фурункулов. Я имею право на „нервы“». Нюре в одном из последних писем в СССР, 15 июня 1926 года, он писал: «Фурункулез мой кончился, но я пролежал, с небольшими антрактами, полтора месяца. Вылечился в пастеровском институте вакциной. Было нарывов штук за пятьдесят, некоторые с температурой».
С помощью Ходасевича в «Возрождение» хотели попасть и стать там влиятельными сотрудниками Мережковские… В их сотрудничестве был заинтересованы в ту пору и Маковский, и Семенов, главные лица «Возрождения».
Глава 11
«Мерезлобины»
Дмитрий Философов, Дмитрий Мережковский, Зинаида Гиппиус, Владимир Злобин 1919–1920 годы
Так, не без яда, называли в литературных кругах семью Мережковских вкупе с их секретарем Владимиром Злобиным, который жил в их доме.
Зинаида Николаевна поражала тех, кто ее давно не видел или видел вообще впервые, своей моложавостью. Все те же прекрасные рыжие волосы, все та же удивительная стройность — все, как в Петербурге когда-то. Только волосы чуть потускнели, да глаза она стала прищуривать чаще обычного, словно стараясь разглядеть вдали что-то невидимое. Со зрением у нее действительно стало хуже…
Все так же восседала она у себя в гостиной или в салоне Винаверов и других залах на различных докладах, не пропуская ничего интересного.
— Они интересуются интересным? — по-прежнему спрашивала она про новых людей, все так же произносила свою оценку — неторопливо и веско, словно последний приговор. Ее по-прежнему побаивались.
Георгий Адамович вспоминал о ней:
«Если бы у меня не было уверенности, что личность Зинаиды Николаевны была более своеобразна и замечательна, чем ее книги, то должен был бы я ограничиться критическим очерком, посвященным ее литературной деятельности. Но <…> Гиппиус была писательницей, но не только писательницей, а еще и какой-то вдохновительницей, подстрекательницей, советчицей, исправительницей, сотрудницей чужих писаний, центром преломления и скрещивания разнородных лучей, и эта ее роль, пожалуй, важнее ее литературных заслуг. <…>
Несносна была у нее эта привычка или, вернее, эта поза: никогда ничем не быть вполне довольной, всегда держаться так, будто доверься человек ей и „Дмитрию“ — т. е. Мережковскому — они сообща вывели бы его на верный путь. Кого только в жизни не учила она уму-разуму! <…>
Справедливость требует добавить однако, что и ей „грозить пальцем“ мог кто угодно. Она спорила, горячилась, обижалась, но была отходчива (а еще отходчивее был Мережковский). В споре она почти никогда не сдавалась. Если ей случалось оказаться припертой к стене, она изворачивалась, делая вид, что последнего довода ни за что не откроет, а этот-то последний, важнейший, таинственный довод и должен был бы обеспечить ей торжество. В сущности она была добрым человеком, „милым“ человеком — как ни парадоксален на первый взгляд этот довод в применении к Зинаиде Гиппиус, а ее репутация „ведьмы“ сложилась искусственно, хотя и пришлась ей по вкусу: она сама ведь ее усиленно поддерживала. В ней была колкость, но не было злобы».
Ходасевич относился к Гиппиус несколько более скептически….
По инициативе Мережковских было создано литературное общество «Зеленая лампа», и, конечно же, оно не могло обойтись без Ходасевича. Председателем общества был Георгий Иванов, а Ходасевичу предоставили честь сделать там первый доклад.
Это было 5 февраля 1927 года в 9 часов вечера в специально снятом зале Русского торгово-промышленного союза. Допускались на эти собрания только «избранные», по приглашениям. Там бывали, кроме Ходасевича, Бунин, Зайцев, Алданов, Ремизов, Тэффи и другие литераторы, редакторы газет и журналов, философы Бердяев, Шестов, Федотов, Мочульский. При входе взималась небольшая плата на покрытие расходов по съему зала.
В своем вступительном слове на первом заседании Ходасевич обратился, конечно, к «Зеленой лампе» пушкинских времен. Он, как истинный поэт, начал с детали, с эпизода, с того, что проходил недавно по одной из улиц в квартале Тампль и увидел вдруг старую, полустертую вывеску, оставшуюся от былых времен: «Vin de la Comète de 1811». Яркая комета 1811 года появилась на небосклоне летом и была видна до августа 1812-го. Считалось, что она предвещает всякие несчастья. Но урожай винограда в 1811 году был особенно обильным, и вино из него находили превосходным… Парижская вывеска сразу напомнила Ходасевичу строки молодого Пушкина: «Налейте мне вина кометы! / Желай мне здравия, калмык!» из письма к Я. Н. Толстому. Это вино пили на собраниях «Зеленой лампы», а калмык, слуга Никиты Всеволожского, хозяина дома, по его распоряжению желал здравия каждому, кто произносил что-то неподобающее. Ходасевич сказал несколько слов о характере этого общества, которое не было политическим, но которым тем не менее занималась Следственная комиссия по делу декабристов: «Среди окружающей тупости, умственной лености и душевного покоя оно помогало бередить умы и оттачивать самое страшное, самое разительное оружие — мысль. Вот почему нам и не страшно, и не кажется нескромным называться „Зеленой лампой“. Мы тоже не собираемся „перевернуть мир“, но мы тоже хотели бы здесь о многом помыслить, главным образом, — не страшась выводов…»