Рождение второго сына словно переключает её жизнь на какой-то мягкий камерный регистр. После
естественных и малоболезненных родов, какие и полагаются здоровой женщине, она становится
собранней, серьёзней, и в то же время озорней и языкастей. Да и как не стать такой после общей
палаты, наполненной не больными, а счастливыми, уже пережившими все опасения, мамками? В
первый день после выписки она, набравшаяся в роддоме и хорошего и нехорошего, несколько раз
даже слегка, со смехом матюгается, так что у Романа от изумления падает челюсть. Чувства
переполняют её. Она снова дома, теперь уже с малышом. И всё у неё прекрасно. При лёгкой,
мягкой картавости неприличные слова выходят у неё совсем не грубо, а как-то забавно и даже
интимно. Первые роды, связанные когда-то с всевозможными страхами и даже раздражением на
беременность, были для неё душевно пустыми, и только эти, оттого что теперь её жизнь заполнена
всем набором душевных компонентов, переживаются полноценно. Теперь, словно раскрывшись,
она становится женственней, мягче и теплее, и не будь Роман постоянно подавленным чем-то, что
заставляет заподозрить (без особой, правда, ревности) его измену, то она покаялась бы ему в
своей глупости. Зря она болтала о какой-то «здоровой, взаимной нелюбви». Больше она
рисоваться не станет, потому что теперь-то уж точно без ума влюблена в своего мужа, обожая все
его чёрточки, которые словно ещё более узаконивают его и обостряют её чувство, аукнувшись в
106
ребёнке. И не будет она его больше звать по фамилии. Она и сама знает, что это не очень-то
красиво. Ей уже не надо ничего особенного от него. Был бы рядом какой есть, да и всё.
Роману от потепления Ирэн не по себе. Теперь ему не нужна никакая душевность жены, и хотя
его впервые, несмотря на новые хлопоты и проблемы, будто лёгким крылом обдаёт полноценным
семейным уютом, он старается его не чувствовать. В Голубике обнаруживается, наконец, как раз та
податливость на его внимание, которой он всё время ждал, только теперь он уже сам не способен
это внимание давать. В то время, когда Ирэн вторично и уже основательно переплавляется
материнством, Роман возвращается к состоянию вольного самца.
Главное для него уже очевидно: из семьи он уйдет. Хотя, конечно, это подло. И он знает это. Но
всё равно уйдёт. Семья не для него. Его судьба – быть свободным и одиноким. Его не удержит
здесь ни тепло, ни обязанности. Крепче всего Романа привязывает даже не свой, ещё крохотный
ребёнок, рождение которого тонет в заботах о кроватке, коляске, пелёнках и всем прочем, а
неродной Серёжка. Конечно, лучше бы этой привязанности не было. Где найти потом силы на
разрыв и хотя бы какое-то минимальное оправдание себя? Хотя, оправдываться здесь будет
нечем. Это станет совершенно очевидной подлостью. Главному принципу (всегда честно
относиться к себе – всё есть так, как есть) изменять не стоит и сейчас. Но что делать? Конечно,
обманывать никого не хочется. Куда приятней быть чистым и порядочным. А если остаться в семье
уже нельзя? Если влечение души к этой красивой женщине и детской мечте отошло на задний,
спокойный и словно отработанный план? Если хочется уже другой жизни? Наверное, изначально
все люди хорошие и не бессовестные. Бессовестными-то они становятся после того, когда по
каким-то причинам совершают что-то подлое, переступая через совесть. Всё банально и просто.
Что ж, если совесть, удерживая его, говорит, что уходить он не вправе, значит, он шагнёт и через
совесть. И, взяв на себя всю ответственность за этот шаг, ни на какой рай уж потом, конечно,
претендовать не станет. Сознательно греша, будь последовательным и после. И, сорвавшись в
пропасть, не хватайся ни за чью протянутую руку, потому что ты её недостоин. Это будет честно.
Всё чаще и чаще их мелкие, но едкие и всё более резкие семейные стычки заканчиваются
темой ухода. «В нашей жизни всё ложно», – вот главный довод Романа. И Голубике понятно, о чём
это он. Она сама создала слишком много всякой лжи. Только как отказаться от этой горькой
плесени сейчас? Как перевести своё показное снисходительное отношение к тому, что у неё на
самом деле в душе? Прямое признание и раскаяние во всём похоже на унижение. Она, конечно же,
любит мужа, но на унижение не способна.
– Не стану говорить тебе сейчас о своих чувствах, Мерцалов, – всё так же гордо говорит Ирэн. –
Теперь ты мне не поверишь. Решишь, что всё это просто для того, чтобы удержать тебя. Спрошу
только об одном: а как же твой ребёнок? Нельзя же быть таким эгоистом…