самца! Избавь меня от такого мерзкого зрелища! Расхаживаешь тут сытый, здоровый. С жиру
бесишься! Убирайся! Сию же минуту убирайся! Вон! Твоя Свобода там! За дверью!
От неожиданности Роман даже останавливается, словно само его расхаживание здесь
становится неприличным. Собственно, крыть слова жены нечем. Да и не надо. Столько было
мучений, мысленных попыток понять себя, а всё оказывается просто: «томление голодного самца».
Проще и правдивей не скажешь. Хоть это и не вся правда. Но вся правда показалась бы Голубике
нелепостью. Попробуй, объясни ей, что дело здесь ещё и в том, что ему уже в тягость и этот
уютный дом, и эта большая машина – завод, перспективы на котором далеки и туманны. Насчёт
завода она, конечно же, промолчала бы, а вот что касается квартиры, наверняка бы бросила:
«Тварь ты неблагодарная». И была бы отчасти права. Только он-то всё равно не может чужое
принять за своё.
А как сказать ей о самом главном? О том, что он хотел бы жить в мире чувств-паутинок,
связывающих души, а не среди арматуры холодной конструкции «семейной драматургии», лишь
нагнетающей чувство одиночества? Жене почему-то хватает неодиночества на уровне обыденного
сосуществования, а ему хочется, чтобы одиночества не было на уровне души.
Готовясь к сцене позорного изгнания, Роман ожидал, что обличительная речь Голубики будет
звенеть, как некий высший глагол. И этого даже хотелось. Но, увы, слова жены буднично гаснут в
мебели, в паласе, в уютных шторах на окне. А заоконное осеннее пространство легко и свободно
плотнеет вечерней темнотой. Стоит пронзительно ясная холодная осень. Юрке девять месяцев, а
это значит, что с Ирэн прожито чуть более полутора лет. И только-то! Всё их время ушло на
обживание, и не будь этого разговора, то вечер был бы тихим и уютным. В этом году с очень
большой задержкой в дом дали горячую воду и подключили отопление (так что пришлось немного
помёрзнуть). И к этому заботливому теплу до сих пор ещё привыкается с особым удовольствием. А
тут надо уходить…
Сегодня Ирэн уже не шутит. На пике раздражения, даже немного любуясь своей показной
сдержанностью, она выволакивает из ниши старый чемодан Романа, освежает его влажной
108
тряпкой, собирает мужа в смутный путь. Тяжело вздохнув, Роман присаживается перед ней,
укладывающей стопку проглаженных маек и трусов – вчера стирала и когда только погладить
успела? Как ни странно, но своими он не ощущает ни эти тряпки, ни расчёску, ни электробритву, ни
станок с лезвиями. (Хорошо бы, кстати, сейчас, когда в доме появилась горячая вода, побриться
станком и освежиться хорошим одеколоном, испытав нечто похожее на просветление. Последние
дни зябли в стылой квартире и как-то уж совсем нелепо становиться бездомным, когда в доме
ласково потеплело.) Все эти предметы, упорядочено размещаемые заботливыми руками жены в
отходной чемодан, как будто не из его жизни.
– Да ведь мне ребятишек жалко, – говорит он, не то жалуясь, не то ища сочувствия у неё.
– Ох, ну какой же вы благородный да чувствительный, Роман Михайлович. Предаёте, бросаете,
да ещё и понимания желаете.
– Не предаю… Я ж говорил…
– Всё! Ни слова больше! Придумал какую-то нелепицу и трындишь её без конца. Застегни-ка
замок, что-то заедает… Ах, майка попала. А куртку надевай ту, что поновей. Теперь тебе нельзя
выглядеть потёртым… Женишок…
Роман покорно, как во сне, подходит к вешалке, натягивает старую куртку и останавливается,
застегиваясь и размышляя, что когда жене потребуются деньги, то новую дефицитную куртку
можно сходу продать на толкучке. Голубика ставит чемодан к двери. Роман взвешивает его в руке,
словно прикидывая на вес саму вероятность ухода.
– Ничего, Мерцалов, он лёгонький, – успокаивает жена, – можно вприпрыжку бежать.
Она опускается на диван в комнате и замкнуто смолкает. Роман видит её из прихожей,
терзаемый уже не столько сомнениями, сколько самой тягостной ситуацией. Надо что-то сказать –
не покойник же он, чтобы молча себя уносить. Слышно, как в ванной плещется Серёжка. Несколько
дней назад Роман купил ему три лодочки с парусами и пока они ему, как видно, не надоели –
особенно теперь, когда их можно гонять по тёплой воде в ванне.
Голубика со вздохом поднимает глаза, собираясь что-то сказать, но тут кричит Юрка. Сынишка
недавно научился сидеть в кроватке, только в этот раз его тяжёлая голова перевешивает набок, и
он заваливается, слегка ударившись о рейку кроватки. Роман делает инстинктивное движение к