нему, но Ирэн ближе. Подхватив ребёнка на руки, она привычно улыбается ему и, расстегнув
байковый халат, успокаивает грудью. Наблюдая за ней, Роман вдруг удивляется, что она всё ещё
не стесняется его, как чужого. Жена рассержена, красива и жалкой её не назовёшь. Это хоть как-то
облегчает вину. Остаётся даже тайная надежда, что, может быть, по большому-то счёту, его уход
для Ирэн и в самом деле не горечь, а облегчение. Хорошо, если б так. Жалко только ребенка,
который сосёт молоко из её большой мраморной груди, потому что сейчас это молоко, наверное,
горькое. Не однажды ещё оно будет теперь таким. «Ох, и пожалею же я обо всём», – раскаиваясь
уже в эту минуту, думает Роман.
– Ну так что? – напоминает жена. – Уйдёшь ты, в конце концов? Или будешь торчать там, как
сыч? Но только знай: если уйдёшь, то уйдёшь навсегда. Я слов на ветер не бросаю.
Дрогнувший голос выдаёт, что и всё её напускное спокойствие, и нервная упаковка чемодана
лишь игра: не верит она в его уход. А вот невозможностью вернуться его пугать не надо. Он и сам
уйдёт не для того, чтобы вернуться. В душе Романа прострельно пусто и свободно: неужели он
куда-то уходит и, кажется, действительно уйдёт!? Освободиться бы только от этой ваты
нерешительности…
Юрку, отвалившегося от груди, Голубика укладывает в кроватку, где он, как-то по-взрослому
вздохнув, принимается ровно и освобождённо сопеть… Ирэн снова опускается на диван, накрыв
ладонями тяжёлую от раздражения голову. Сережка выходит из ванной и, почуяв напряжение
между ними, приникает к матери. Голубика ещё плотнее прижимает его к себе. С интересом и с
каким-то необычным вниманием оглядывая одетого отца, Серёжка почему-то ничего не
спрашивает. Майка на его груди прилипла от воды (наверняка на полу ванной после него и сегодня
осталась лужа, за что вчера ему влетело от матери). Пауза затягивается. Ирэн уже долго и
однообразно гладит по голове своего «Серёньку», а Роман не может отвести взгляда от его хрупких
плечиков и ключиц под узенькими лямками маечки. Он пытается оттолкнуться мыслью, что это всё
же не его сын, но от низости такого довода его даже передёргивает – неродным Серёжка не был
для него никогда. Серёжке-то отец сейчас даже важнее, чем тому, своему, в кроватке. Неужели у
него будет и третий отец? *5
* * *
Неизвестно, сколько перегорал бы ещё у дверей Роман, если бы Серёжка не сделал робкое
движение что-то сказать. Опережая его вопрос, Роман рвёт за ручку и выскакивает, наконец, на
лестничную площадку. Тут же он спохватывается о забытом чемодане, но понимает, что сейчас за
ним уже не вернёшься: страшно даже на мгновение напрасно обнадёживать Ирэн. Сейчас она ещё
сидит, так же застыло обняв сынишку. А через минуту, конечно, заплачет.
109
Ухватившись за перила, как моряк во время качки, Роман переводит дух. Сердце беспорядочно
трепещет на нервном взлёте, но тут, на нейтральной территории, уже нет синих глаз Серёжки и
Голубики. Сейчас надо просто спокойно и неслышно уйти. Роман почти на цыпочках по-воровски
спускается по ступенькам: ведь сейчас за дверью наверняка прислушиваются к его шагам. Только
что он ворует? Себя самого из своей неплохо устроенной жизни? Однако же, самое трудное
преодолено. Да, да, да, черт возьми! – всё это тысячу раз подло, но где взять силы против этой
низости, против древнего зова самца, мощным корнем проросшего через тонюсенький пласт
личности? «Да неужели я всё-таки ухожу? Ухожу от женщины-судьбы, от той, кого встретил ещё в
детстве?! Как мне это удаётся? Как удаётся уйти от детей? Как удаётся обмануть своих родителей
и добрейших родителей жены? Как получается обмануть Серёгу, который бросился к нам в
объятия, узнав, что мы всё-таки встретились? Что со мной происходит? Ведь я же добрый и
порядочный! Или уже нет? Да, конечно, нет. Я всего лишь привык считать себя таким. Но как не
измениться от того, что я делаю? Ведь я просто обязан уравняться со своими поступками. А если
так, то, значит, я уже подлец…»
Странно, что в этом тотальном дерзком разгроме собственной жизни обнаруживаются восторг и
наслаждение. Разрушение пьянит так, будто в жилы вливается какое-то дурманящее тёмное вино
(«тёмное» не от цвета, а от тьмы), позволяющее видеть реальность как на изломе или над
бездной. Испытывая это ощущение, Роман не задумывается о нём – до анализа ли тут сейчас?
Однако, задумавшись, он обнаружил бы, что со вкусом этого вина он знаком уже давно. Он знает
его ещё по вытаптыванию свежего снега в огороде, с момента, когда, поскользнувшись под дождём