старательной тишине. Или он всё-таки придумывает это ожидание? В любом случае, сильного
отпора тут не будет: характер не тот. . Если что не так, то простое извинение всё сгладит.
Роман молча поднимается, подходит, садится на краешек её кровати. Нина лежит на спине, но
её закрытые веки не скрывают испуганной настороженности. Её подбородок смотрит вверх, он
мягкий, округлый, нежный, «как жёлудь» – думает Роман и сам удивляется этому сравнению:
никогда же не видел жёлудя, разве что в книжках. Роман берёт с одеяла её тонкую смуглую руку.
Нина слегка вздрагивает, открывает глаза, покорно смотрит на него. И этого взгляда вполне
хватает для того, чтобы уже без всяких сомнений прилечь рядом с ней, сначала поверх тоненького
пикейного покрывала…
112
Увы, никакого фонтана неведомых телесных наслаждений эта близость не приносит. Всё
заканчивается слишком быстро. Роман продолжает гладить свою новую женщину усталыми, уже
совершенно сонными руками. Нина пытается завязать разговор. Но в отключающемся сознании
Романа одна мысль: хорошо бы вернуться на свою кровать. Никакого её отклика не надо. Странно,
что чисто физически эта близость далась с трудом. Оказывается, он очень сильно привязан к жене.
Вожделенная новизна почему-то не заводит его плоть. Одно дело было «напластовывать» лёгкие
знакомства, другое – когда этот «пласт» – женщина, с которой ты сжился душой и телом. Не так-то
просто через такой «пласт» перевалить. Перед глазами стоит обиженная Голубика, насупленный
Серёжка в маечке… Горечь не отключить, не отодвинуть. Что же, и вся его боль, и боль семьи лишь
ради такого только что полученного им удовольствия (можно даже сказать не удовольствия, а
результата)? Ради того, чтобы побывать в этой кроватке, а потом ещё во многих других чужих,
которые подвернутся? Именно чужих. Бр-р…
В этой скорой, слишком уж случайной, но пресной удаче с Ниной чудится отрезвляющая
усмешка Судьбы: «Получил, чего хотел? Ну, и что? Очень сладко?» На эту усмешку и ответить
нечем. А, кстати, кого же подставила ему Судьба?
Глядя Нине куда-то в макушку с жёсткими чёрными волосами, Роман невольно усмехается той
преданности, с которой эта чужая женщина прижимается к нему после близости. Разве
преданность и любовь возникают так легко? Преданность Голубики понятна – Голубика своя. Но
чьей ещё вчера утром была Нина? То-то и оно… Нет, не выходит что-то наслаждаться этой, можно
сказать, выстраданной свободой… Или уже не с той стороны смотрит он на Нину? Да, конечно, не
с той. Сначала он её хотел, а теперь уже нет. . Теперь у него взгляд мужчины, освобождённого от
желания. Вдуматься, так человек вообще всю жизнь лишь тем и занят, что освобождается от
проблем природы, которые она ему навязывает. То ему хочется полового удовлетворения, то
хочется иметь ребёнка, то хочется просто спать, то хочется пищи или воды. И лишь в редкие
просветы между этими «хочется», находясь вроде как в моменте истины, человек принадлежит сам
себе. И если этот человек никчемный, то у него в такие моменты начинается скука. Тем-то его и
можно проверить…
Но что же делать теперь, когда внутренний «самец» успокоен? Каково решение трезвой,
«пристойной» части себя? Вернуться домой к прежней жизни? И тут-то, как раз в этот момент
истины, Роман ещё раз даёт себе ясный отчёт, что из семьи-то он всё-таки ушёл не из-за одной
похоти. Ну, предположим, вернётся он сейчас к тому, что было, и уладит отношения с Голубикой
(хотя это уже вопрос). А как смириться со своим халявным благосостоянием, с постоянным
ощущением собственного ничтожества? Вернуться – значит снова перенести центр своей жизни на
завод, в пешечный ряд. Прояви себя там как угодно – и всё равно будешь никем. Даже став на
заводе каким-нибудь винтиком с более крупной резьбой, ты всё равно останешься в той же
монотонной машине. И так всю жизнь! А жизнь эта так коротка! Хотя, например, его яростный
тесть, пылающий огнём изобретательства и новых ошеломительных идей, живёт такими же
внешними событиями… Но Ивану Степановичу повезло: он нашёл своё место в этой
производственно-регламентированной жизни. Для себя же Роман не видит там никаких зацепок.
Теперь Роман кажется сам себе и вовсе стоящим нараскоряку. С одной стороны, перекроенный
семейной жизнью, он уже не тот, чтобы жить подобными похождениями, а с другой стороны, и
домой возвращаться боязно. Голубика теперь, чего доброго, может и не пустить. Выставит из-за
принципа, от обиды и гордости. И если она прогонит, то потом уже не сможет вернуться он – своей