Я никогда еще не видел таких светловолосых пацанов, как эти двое. И клянусь вам, ими не очень-то пользовались, с виду они были как новенькие. Они и вправду были из совсем другой жизни.
- Идите, я познакомлю вас с нашим другом Мухаммедом, - сказала им мать.
Не стоило бы ей говорить "Мухаммед", лучше бы ей сказать "Момо". "Мухаммед" - это во Франции все равно что "арабский ублюдок", а когда такое говорят, то зло берет. Мне не стыдно быть арабом, наоборот, но Мухаммед во Франции - значит, дворник или чернорабочий. Это даже не то же самое, что алжирец. И потом, Мухаммед - это просто смешно. Это все равно как прозываться Иисусом Христом: все так и покатятся со смеху.
Оба пацана тут же ко мне подошли. Который помладше - ему было лет шесть или семь, потому что другой выглядел примерно на десять, - вылупился на меня так, словно никогда ничего похожего не видел, а потом сказал:
- А почему он так одет?
Я не для того пришел, чтоб меня оскорбляли. Я и так отлично знал, что я не у себя дома. А тут еще второй вылупился на меня еще больше и спросил:
- Ты араб?
Черт меня побери, я никому не позволяю обзывать себя арабом. И к тому же упорствовать не имело смысла, я не ревновал и ничего такого, но это место явно не про меня, и потом, малышка уже при деле, тут ничего не попишешь. У меня вспухла какая-то фигня в горле, я ее сглотнул, а потом выскочил за дверь и задал деру.
Мы из разных курятников, чего уж там.
Я остановился у кино, но шел фильм, запрещенный для несовершеннолетних. Даже смешно становится, когда подумаешь о тех вещах, которые для несовершеннолетних запрещены, а после - обо всех других, на которые они имеют полное право.
Кассирша увидела, что я разглядываю фотографии в витрине, и заорала, чтобы я убирался, оберегая мою юность. Вот же паскуда. Мне уже обрыдли эти запрещения, я распахнул пальто, показал ей свою штуковину и драпанул, потому что для шуток времени не оставалось.
Я прошел по Монмартру, где один sex-shop налезает на другой, но они тоже охраняются, и потом, мне всякая дрянь ни к чему: если захочется возбудиться, я и так это сделаю. Sex-shop - это для стариков, которые уже не могут возбуждаться сами по себе.
В тот день, когда моя мать не сделала аборт, было совершено, я считаю, самое настоящее преступление против человечества. У мадам Розы это выражение с языка не сходило, она получила образование и училась в школе.
Жизнь - она не для всех.
Больше по дороге домой я уже нигде не останавливался, у меня было теперь только одно желание: сесть рядом с мадам Розой, потому что мы с ней по крайней мере с одной и той же помойки.
Когда я пришел, то увидел перед домом санитарную машину и подумал: все, крышка, у меня никого больше нет, но это приехали не за мадам Розой, а за кем-то уже помершим. Я испытал такое облегчение, что разревелся бы, не будь я на четыре года старше. А я-то подумал было, что у меня никого не осталось. Тело принадлежало мосье Буаффе. Мосье Буаффа - это тот самый жилец, про которого я вам еще ничего не говорил, потому что про него и сказать было нечего, он редко показывался. У него приключилась какая-то ерунда в сердце, и мосье Заом-старший, который стоял на улице, сказал мне, что никто не заметил, как он умер, - он даже и почты никогда не получал. Я никогда еще так не радовался, что вижу его мертвым, - это я, конечно, не в обиду ему, а в пользу мадам Розы: значит, на этот раз умирать выпало не ей.
Я взбежал наверх, дверь была открыта, друзья мосье Валумбы ушли, но свет оставили, чтобы мадам Розу было виднее. Она расползлась своими телесами по всему креслу, и вы можете представить себе мою радость, когда я увидел, что по щекам у нее текут слезы, - ведь это доказывало, что она жива. Ее даже слегка сотрясало изнутри.
- Момо... Момо... Момо... - это все, что она в состоянии была из себя выдавить, но с меня и этого хватило.
Я подбежал к ней и обнял. Пахла она неважно, потому что не вставала и ходила под себя. Я обнял ее крепче: не хотел, чтобы она вообразила, будто мне противно.
- Момо... Момо...
- Да, мадам Роза, это я, на меня вы всегда можете рассчитывать.
- Момо... Я слышала... Они вызвали санитарную... Они сейчас придут...
- Это не за вами, мадам Роза, за мосье Буаффой, он уже умер.
- Мне страшно...
- Я знаю, мадам Роза. Значит, вы в самом деле живы.
- Санитарная...
Ей было тяжело говорить, потому что словам, чтобы выходить наружу, тоже нужны мышцы, а у нее все мышцы донельзя износились.
- Это не за вами. Про вас они и знать не знают, что вы здесь, клянусь вам в этом Пророком. Хайрем.
- Они сейчас придут, Момо...
- Не сейчас, мадам Роза. На вас еще не донесли. Вы вполне живы, ведь ходить под себя могут только живые.
Она, похоже, немного успокоилась. Я смотрел ей в глаза, чтобы не видеть остального. Вы не поверите, но глаза у этой старой еврейки были неописуемой красоты. Это как ковры мосье Хамиля, про которые он говорил: "Тут у меня ковры неописуемой красоты". Мосье Хамиль считает, что на свете нет ничего прекрасней, чем хороший ковер, потому что сам Аллах на нем восседает. По-моему, это еще не довод, ведь раз Аллах над нами, то он восседает над огромной кучей дерьма.
- А ведь и правда воняет.
- Значит, внутри у вас все работает как надо.
- Инш'алла, - произнесла мадам Роза. - Скоро я умру.
- Инш'алла, мадам Роза.
- Я рада, что умру, Момо.
- Мы все рады за вас, мадам Роза. У вас здесь одни только друзья. Все желают вам добра.
- Нельзя позволить им отвезти меня в больницу, Момо. Ни в коем случае нельзя.
- Можете быть спокойны, мадам Роза.
- Они в своей больнице насильно заставят меня жить, Момо. У них на это есть законы. Это настоящий Нюрнберг. Впрочем, откуда тебе про него знать, ты слишком мал.
- Я никогда не был слишком мал ни для чего, мадам Роза.
- Доктор Кац донесет на меня в больницу, и они . приедут за мной.
Я не ответил. Раз уж даже евреи начали доносить друг на дружку, то соваться в это нечего. Мне-то на евреев плевать, они такие же люди, как все.
- В больнице они меня не избавят. Я молчал. И держал ее за руку. Хоть в этом не врал.
- Сколько времени они заставили его мучиться, того чемпиона мира из Америки, Момо? Я прикинулся идиотом.