Однажды он возвращался из кино на Пушкинской площади. Один. Был десятый час вечера. В освещенных цветочных киосках уже продавались фиалки. Коля пошел бульваром, пустым и голым. Покой и тишина обступили его. От кромки газонов, обложенной острыми треугольниками кирпичиков, хорошо пахло землей, жирной, напитавшейся соками и выжидающей только горячего дыхания солнца, чтобы выбросить из своих недр обильную, яркую траву.
Харламов свернул с бульвара на Петровку. Ближе к Театральной площади он задержался возле афиш Большого театра, неизвестно зачем просматривая, кто поет Онегина, а кто — Татьяну и кому назначено в ближайшем спектакле танцевать Одетту и Одиллию… «Хорошо бы когда-нибудь посмотреть «Лебединое озеро». Почему там обе роли исполняет одна, а не две артистки?»
— Коля! — услышал он вдруг и, оглянувшись, увидел перед собой Наташу.
Она была занята в спектакле, во втором акте, и только что освободилась.
— Как это удивительно! — сказала она, радуясь неожиданной встрече. — Только что, ну, какую-нибудь минуту назад, я спускалась по лестнице — про вас думала… Здравствуйте!
Они пошли вместе вверх по Театральному проезду, пересекли площадь. При виде дома-подворья он замедлил шаги, но она взяла его под руку и повела дальше, мимо дома, к скверу со старинным памятником героям Плевны. Здесь они долго сидели в пустынном сквере на скамье.
Харламов, казалось, был все такой же, веселый и легкий. Он рассказал несколько смешных анекдотов, потом изобразил в лицах, как волнуются ученики и педагоги перед экзаменами, потом стал вспоминать про прошлогоднюю летнюю экспедицию геологов из института, где работает его отец, — и как-то уж само собой получилось, что он тоже принимал участие в этой экспедиции, кочевал вместе с отцом и его товарищами два месяца по степям Казахстана, ночевал в палатках, ходил на изыскания. Наташа отлично понимала, что все это он только что выдумал, но увлекательно выглядели в его изображении и ночевки у костра, и приключения в знойных пустынях, и славные находки изыскателей; она охотно слушала и улыбалась.
— Знаете что, Коля, — вдруг прервала она и долго, со строгим выражением, глядела на черные, еще голые деревья сквера с неподвижными в тишайшем весеннем воздухе веточками-прутьями. — Сколько уже я не видела вас? Да почти два месяца! А думала про вас часто… Честное слово, думала. И мне всегда становилось… как бы сказать точнее… грустно — не грустно… как-то обидно за вас! Правда!
— А что?.. Разве?.. Почему?
— Да так… Вы же сами знаете… — Она и улыбнулась ему и опустила смущенно голову. — С ребятами вы ни с того, ни с сего разошлись… А так хорошо было бы всем вместе!
— У вас неправильная информация. Я с ними не ссорился, а они сами…
Вечер был прозрачным и звонким. Двое прохожих показались на аллее пологого сквера, далеко, но шаги их по свежепосыпанному тырсу доносились громко, отчетливо. Наташа и Коля посидели молча, пока эти два человека, пройдя сквер, не выбрались по ту сторону низкой решетчатой ограды.
— Давайте лучше я вас помирю. Идет? — предложила девочка.
Коля не ответил, только принялся грызть ногти.
— Ну вот, еще одна новость! Не притворяйтесь, пожалуйста, что у вас так легко на душе. Раньше у вас этой дурной привычки не было — ногти грызть. Это новое.
Он смутился и быстро опустил руку.
— Иной раз, — сказал он, стараясь улыбнуться, — можно из собственного пальца гениальную мысль высосать… Вот я и попробовал, чтобы лучше ответить на ваше предложение.
— Перестаньте! Нельзя с вами поговорить серьезно!
— Отчего же нельзя? Пожалуйста! Ах, Наташенька… — вздохнул он, и непривычное выражение грусти и мягкости затаилось в его глазах, несколько секунд он смотрел перед собой в раздумье. — Если бы вы только…
И был тут миг, когда он едва не признался чистосердечно, что ему совсем не легко, а, напротив, тяжело, даже очень тяжело, что не только друзья, но весь класс отвернулся от него, кажется, вся школа сговорилась не замечать его.
— Наташа, — повторил он, — если бы вы… — От неведомого сильного волнения ему перехватило дыхание, остро защипало в переносице, но в то же самое мгновение он внутренне запротестовал перед этой волной покаяния, перед этим унизительным порывом к сочувствию и глубоко оскорбился самым тоном слабости, прозвучавшим в его собственном голосе; он всей грудью глотнул живительного весеннего воздуха и сказал вовсе не то, что хотел сказать и что давно уже лежало у него на сердце. — Да если бы вы только знали, Наташа! — воскликнул он с внезапным самоупоением. — До чего мне плевать на всех этих друзей и товарищей! Я один — и что ж, очень хорошо себя чувствую. Наплевать!