— Я согласился. Не знаю… Мне еще никогда не приходилось жить в пионерском лагере. И вожатым я не был. Но мне в райкоме сказали, чтоб я не сомневался, что мне там помогут…
— Конечно, справишься, — успокаивал Толя, — если захочешь… Кто-кто, а ты справишься, если по-настоящему возьмешься.
Они поговорили еще немного и разошлись, пожав друг другу руки.
Алеша выждал, пока Харламов скроется в своем подъезде, и крикнул:
— Толя!
Но тот уже обогнул длинный низенький дом.
— Толя! — кричал Алеша громче и громче. — Толя!
Зов его не достигал земли, но привлек отца из глубины квартиры.
— Чего надрываешься? — удивился отец. — Какой тебе может быть Толя сейчас? Скоро двенадцать!
Отец, притворно кряхтя, расположился на холщовом стуле.
Огни по городу блестели, чем дальше, тем гуще. На близком расстоянии они отмечали собою линии улиц и мостов, дуги площадей, квадраты зданий, на дальнем — толпились бесформенной, разбросанной массой, лучились несметными точками, а еще дальше, на самом горизонте, сливались в рыжую мглу, в светящуюся, необозримую пыль Галактики, усеявшей землю.
Отец и сын посидели некоторое время молча, и, должно быть, оба почувствовали, что уже была однажды такая же ночь, с теми же тихими звездами на небе и на земле.
— Ты чего улыбаешься? — спросил отец.
Алеше хотелось сказать, что вспомнился ему сейчас разговор с отцом на балконе в одну из последних ночей августа и что ему смешно теперь кажется, каким он был тогда вздорным, бормочущим всякие глупости, мальчишкой. Но сказал он только:
— Так… Чепуха… И говорить не стоит.
— Мне, то же самое, чепуха в голову лезет, — усмехнулся отец. — Например, про голубиного игумена.
— Про кого?
— Да это мне годов восемь от роду было, знавал я одного человека. Охотник. Голубей у него! Штук, наверное, до ста порхало. Был хороший сапожник, из мастеров мастер. А дело свое забросил, ничего больше не хотел знать в жизни, кроме своей стаи. Вот и прозвали его «голубиный игумен».
— А что это такое — игумен?
— Монах. В монастыре главный над монахами монах. Понятно?
— Пока не очень.
— Значит, затворился человек, прикрылся от настоящей жизни голубиными крыльями, вот и выходит — «голубиный игумен».
Алеша внимательно вгляделся в отца: нет, не шутит…
— А к чему это ты?
— А так… Вроде тебе в предупреждение. А то построишь себе маленькую будочку, заведешь для начала парочку бие…
— Почтовых белых я заведу, с хохолками и с красными ободками у глаз, как в очках. Какие еще такие бие? Никогда и не слыхал про таких.
— Ну, почтовых, все одно. Голова твоя горячая, жадная. Глядишь, за парочкой другая парочка придет, а там и десятка захочется, большой стаи. Не разрослась бы твоя будка во весь балкон!
— Ладно. Может, как-нибудь и не разрастется.
— А бие… есть такие! На юге турманов так называют. Здесь — турман, там — бие. Понятно?
— Про бие больше вопросов не имею.
— Гляди же, Алешка!
Тут Александра Семеновна — опять-таки совершенно как в далекую августовскую ночь — покликала:
— Петя! Алеша! Где вы там? Пора спать!
Она пришла на балкон, помечтала немного о том, как разрастутся скоро цветы на балконе, еще гуще прошлогоднего, — вот здесь настурции и табак, вот здесь вьюнки, здесь ноготки.
— Мы еще посидим тут с Алешей, — сказал отец, — потолкуем чуть. А ты ложись, Саша. Устала небось?
Она вскоре ушла, и отец, вздохнув, вернулся к прежней мысли своей:
— Гляди, говорю, Алеша. Только головы не теряй с голубями этими. Слышишь?
— Слышу. Будь спокоен.
— А с заводом как? Твердо?
— Твердо.
— Значит, осенью?
— Да, наверное, осень будет, когда я на завод приду в первый раз, — ответил Алеша со странной улыбкой, одновременно и мечтательной и лукавой. — Непременно быть мне токарем. О другом и думать не желаю. Как ты, как дед, буду и я жить по той же специальности. Только не теперь, папа, не этой осенью, приду я к тебе в цех, а годика через три, не раньше… Ладно?
— О! — отец поднялся во весь рост. — Ладно ли? А чего же я и добиваюсь? Алеша! Верно? Дальше учиться надумал?
— Обязательно. А то, боюсь, не токарь из меня будет, а слезы.
— Вот это, сынок, да! Это я понимаю… — Отец поспешно сдвинул два холщовых стула вплотную, суетливо усадил Алешу, сам снова пристроился рядом. — Слушай… Вот это здорово! Тогда вот что… тогда я свое замечание про игумена снимаю.
— Правильно. Ни к чему оно.