Вот если бы у него были такие способности к учению, как у Коли, тогда другое дело. Но чего нет, того нет! И надо это признать и не мешать ему ладить жизнь по-своему.
5. Первое сентября
Жаркий день. Автобусы и трамваи бегут с открытыми по одну сторону окнами. Утомленные зноем и духотой пассажиры высовываются в поисках ветерка. Асфальт и камень города, горячо нагретые, приводят пешеходов в ленивое состояние. Деревья, щедро облитые солнцем, стоят не шелохнувшись. Они еще пышны, и немного, совсем немного отжившей листвы, желтой или багряной, осыпалось на землю.
Обыкновенный, будничный летний день.
Но в этот день, первого сентября, все школьники становятся на год старше. И среди стольких московских школьников нет в этот день с утра ни одного, который не был бы с праздничной старательностью умыт, причесан, принаряжен.
Первое сентября у всех детей день особенный. Солнце не утомляет их, а возбуждает. А все деревья — все липы, все раскидистые тополя города — застывают не от безветрия, а как бы на парадной вахте в честь детей.
У длинного, вознесенного на высоком фундаменте, кирпичного, в четыре этажа здания, с выступающими крыльями, с широкими входными площадками, с пологими асфальтовыми скатами, с утра собираются школьники всех возрастов: от самых маленьких, впервые приведенных сюда, в каждой пуговице которых угадывается рука взрослых, лелеявшая их в это утро с особой любовью, до юношей, вполне зрелых и исполненных достоинства.
Дети повсюду. Они заполнили собою тротуары, они гоняют во всех направлениях по мостовой, они взбираются на старые, так хорошо знакомые им высокие тополя возле школы, лезут наверх, под самую крону, без всякой цели — просто чтобы покричать оттуда ликующим голосом и помахать шапкой трусам приятелям. Иные чинно уселись на ступенях и ведут солидную беседу, другие оседлали железную ограду у входных площадок и ударами ладонью о ладонь стараются сшибить друг друга.
Какой-то «ЗИС» с быстрого хода завернул было от набережной в переулок, рявкнул трехтональной, органной гулкости сиреной и тут же примолк, тут же затормозил, попятился, вывернулся и умчал в объезд первосентябрьской школьной гуще.
— А он ему кэ-э-эк даст! — слышится неизменный от века в век мальчишечий выкрик. Это в кругу своих сверстников восхищается малец с серыми глазами, широко раскрытыми от восторга перед чьей-то несравненной удалью.
— Плавать в море легко, там вода соленая, плотная, она сама держит… — объясняет в другой группе сильно загоревший подросток, которому случилось минувшим летом впервые побывать в далеких краях — за Адлером.
Обступившие его слушатели крайне заинтересованы. А как он там плавал? То есть далеко ли? Насколько далеко от берега?
И за счастливца, побывавшего на море, отвечает подвернувшийся тут завистник и озорник.
— До горизонта! — поясняет он с весьма строгой миной. — Доплывет до горизонта, там посидит, как на перекладине, отдышится — и сейчас же обратно…
— Бей его! Бей в грудь! Подножку нельзя… С подножкой только первоклассникам разрешается. Драться — так честно, на кулаки! — обучает школьник постарше, суетясь подле двух учеников помладше, сцепившихся в беззлобной, любительской, от одного лишь избытка энергии, пробе сил.
— «В Гороховой улице, в одном из больших домов, народонаселения которого стало бы на целый уездный город, лежал утром, в постели, на своей квартире Илья Ильич Обломов…» — на память произносит юноша в новеньком коричневом костюме спортивного фасона, с многочисленными складками и накладными карманами. Его лицо, одновременно и смеющееся и одухотворенное, приподнято, и за губой в темном пушке поблескивают белейшие зубы. — Вот это, ребята, роман — так роман! — делится он со своими товарищами только что познанной радостью.
А мимо идет старый человек, случайный прохожий. Идет он медленно, — так медленно, что невольно успевает прослушать всю тираду про Обломова, от слова до слова, — и с улыбкой оглядывается. Он продолжает свой путь, но все оборачивается, все смотрит на юношу, и радуется за него, и завидует ему: «Вот ведь как пленился молодой человек!.. А сколько еще перед ним откроется других бесценных сокровищ!»
Но юноша не понимает этой улыбки, как она ни красноречива, и смущается, и досадует, и наконец поворачивается к незнакомцу спиной.
— Кэ-э-эк он ему даст! — слышится снова, уже из уст другого мальчугана, черноглазого, со встрепанной головой, делающего для большего впечатления свирепое лицо.