— Наклоны инструмента… Конференция новаторов… Резцы с отрицательными углами… — доносится оттуда.
Алешиным друзьям не понять было, о чем у них речь, зато сам Алеша во многом разбирался и охотно брался за комментарии.
Иной раз голоса смешивались, сталкивались, как будто схватывались в шутливой пробе сил, и вдруг все обрывалось смехом, а там вскоре вслед за дружным и громким взрывом веселья снова слышался ровный гул сосредоточенной, убеждающей речи. Хозяин помалкивал, — редко, совсем редко прорывался его басок с односложным замечанием, с ироническим возгласом или с назидательным упоминанием имени Борткевича.
— А кто это у них Борткевич? — спросил Толя.
— Нет там никакого Борткевича, — ответил Алеша и тут же объяснил, кто он такой, этот первый зачинатель скоростного резания металла. — Ну что же мы все-таки придумаем? — решительно обратился он к приятелям. — Может, пойдем на улицу, а уж там видно будет?
Толя попросил подождать еще немного. Он подобрался к самой двери, приоткрытой в коридор.
— Вибрация при усиленных скоростях шпинделя… Сокращение вспомогательного времени… Фрезы обыкновенные, нарезные, и фрезы витые…
Толя ровно ничего не понимал и все-таки внимательно слушал, довольствуясь самым звучанием голосов и с завистью улавливая в них жар истинного увлечения больших людей, занятых большим делом… Ах, если бы и у него дома что-нибудь подобное!.. Хорошо Алеше… Хорошо и Коле… Да и все кругом вправе гордиться своими отцами… Все! Только не он…
От этих мыслей взгляд его опять становился подозрительно влажным и горячим. Алеша озабоченно, украдкой, начинал присматриваться к другу.
Тут вскоре Александра Семеновна прошла по коридору на кухню в сопровождении одного из гостей, совсем еще молодого паренька в громко поскрипывающих сапогах. На обратном пути, на ходу вытирая мокрые бутылки тряпкой, гость этот увидел ребятишек за дверью и радостно закивал им. Он поспешно передал Александре Семеновне из рук в руки бутылки, а сам ступил за порог к мальчикам, плотно прикрыл за собой дверь.
— Алешка! Так ты, оказывается, дома? А я думал — гоняешь где-нибудь… Такая тишь — ни напильника, ни рубанка, ни дрели не слышно. Здорово! А это кто? Твои одноклассники? Ну, будем знакомы, — обратился он к двум остальным школьникам и назвался: — Рычков Миша.
Действительно ли он так обрадовался ребятам или благодушие, довольство минутой, а то и легкий хмель были тому виной, но смуглое, тщательно выбритое лицо его сияло. Улыбка светилась и на тугих его скулах, и на подбородке с ямочкой, и даже на высоком, чуточку влажном лбу с ниспадающей прядью черных волос.
— Мы тут слушали, слушали про ваши заводские дела… — сказал Толя, — хоть не понимаем ничего, а все слушаем.
— Что ж тут не понять!
Сквозь плотно закрытую дверь уже не разобрать было ни единого слова, только ровный гул доносился из соседней комнаты. Но Рычков, вытянув указательный палец к стене, секунду помедлил, сказал:
— Во!.. Колет и колет нам глаза Петр Степанович: у нас семьсот — восемьсот метров в минуту, а кое-где нынче режут металл уже со скоростью двух тысяч в минуту — сто двадцать километров в час!.. Так, во-первых, то ж мировой рекорд! Сколько их, таких резальщиков, на весь божий свет? Раз-два — и обчелся. А во-вторых, то принять во внимание, что у нас на круг, по всем станкам отделения, в среднем получается семьсот — восемьсот, а прежде ведь семьдесят — восемьдесят метров всего резали, и то считалось не в укор… Не-е-ет! — торжествующим тоном произнес он и, склонив набок голову, с улыбкой загляделся на свои часики с металлической чешуйчатой застежкой. — Нет, мы свое берем как следует… И дальше брать будем! Эх, ребятки! — Он торопливо посмотрел каждому в глаза, точно выбирая, с кем лучше поделиться радостью. Остановился на Коле, положил большую горячую ладонь ему на колено, сказал: — Жалко, не пустят вас на завод, поглядеть хоть… Запустишь станок на полторы-две тысячи оборотов, стружка идет сначала бледненькая, голубоватенькая — и вдруг начинает багроветь, горит, рдеет, ярится, все крепче, все крепче, понимаешь, наливается жаром и вот уже пышет, как огонь, как пламя… Красота! Черт! Как будто в самом себе чувствуешь тогда эту силищу, ни перед чем в мире не спасуешь… Ей-богу!