И опять этот девятнадцатилетний парень с крепкой, ощутимо выпирающей под синей рубашкой мускулатурой с детским простодушием залюбовался блеском хромированной стали на своих часиках.
— Ой! Ребята! Гляди! — удивился он. — Гляди! — Он прикрыл часы сложенной ковшиком ладонью и с гордостью показывал всем трем мальчикам поочередно, как в узенькой щели без света фосфоресцируют по кругу цифры. — А я и не знал… Вот это да! Отколол я себе подходящие часики, а?
— Цилиндрические? — равнодушно спросил Коля.
Рычков сначала медленно отстранился от него, пристально и молча всматривался ему в лицо, потом протяжно переспросил: «Ци-лин-дри-чес-кие?» — и вдруг, закинув голову, затрясся в беззвучном смехе; казалось, ему нестерпимо хочется и никак не удается чихнуть.
— Цилиндрические? А семнадцать камней не хочешь?
Коля тайком подмигнул обоим своим приятелям и с фальшивым смирением произнес:
— О!
— А ты думал!
— А ну, давайте, давайте… Покажите, какие там у вас камни!
— А уж известно, какие…
Рычков с величайшей охотой снял часы с руки, перочинным ножичком отколупнул заднюю крышку.
— Ну, где ж они? — спросил Коля.
— Раз ты знаток, ты и гляди… Я по часам не специалист.
— Гляди не гляди… нет никаких камней.
— Не может того быть… Должно, вот это они и есть… Вот, блестят. Видишь? И здесь, и тут, и тут…
— Вот это? Вот это, по-вашему, камни?
— А что же это, по-твоему?
— Вы у кого покупали? Вы, конечно, с рук купили? У случайного человека, на улице? Признавайтесь!
Алеша оставался нейтральным в зачинавшейся игре, а Толя сердился и исподтишка тянул приятеля за полу. Безуспешно! Слишком любил Коля Харламов всякие «розыгрыши», чтобы не воспользоваться случаем.
— Швейцарские бы, — продолжал он, — другое дело… Швейцарские хороши. Лонжин, например, или Мозер. Это действительно, ничего не скажешь, первоклассные механизмы… А это, у вас, — пренебрежительно махнул он рукой, — даже не разберешь, какая фирма. Как бы не штампованная американская дрянь… Ну кто же так легкомысленно покупает у первого встречного! Ай-яй-яй!.. И много отдали?
Рычков пытался что-то сказать, но Коля не хотел и слушать его, он пустился в свои обычные фантастические измышления и уже с гипнотизирующей быстротой и легкостью рассказывал всевозможные истории о доверчивых простаках и ловких жуликах…
— Да, но ведь я… я же не на улице! — наконец-то ввернул свое возражение Миша Рычков. — Я же в магазине покупал! Понятно?
— Да не верьте вы! — у Толи изменился голос от смущения. — Право, он у нас такой выдумщик… Вы не слушайте его. Лучше скажите: кто такой Борткевич? Нам Алеша, правда, немножко сказал, но вы, наверное, больше знаете.
— Борткевич? — как эхо, повторил Рычков, опасливо поглядывая на Колю-шутника и с укоризной погрозив ему пальцем. — Да-а-а! — вздохнул он. — Так ты спрашивал про Борткевича? — обратился он к Толе. — Вот, ребятки, я вам скажу, недавно конференция была! Ученые собрались, профессора, был даже один академик, старичок в диковинной такой матерчатой черной шапочке. Ну, и стахановцы, конечно, наши скоростники, из разных городов съехались. Петр Степанович нам всем, которые сейчас у него там пиво пьют, тоже исхлопотал билетики… Хорошо! Сидим слушаем. Всходит на трибуну один ученый, другой… А потом еще один. Как пошел формулами чесать и у доски мелом раз-раз — готов чертеж… Ему — аплодисменты! Другим тоже, но только под конец, когда им с кафедры сходить, аккуратно похлопают, а этого раз пять среди доклада прерывали… Кто ж такой? Из какого института? Как по-вашему?
Рычков помолчал, будто ответа дожидаясь, и потом, склонившись к Толе, шепнул ему в лицо:
— А это, оказывается, он и есть.
— Кто он? — не понял мальчик.
— Ты про кого спрашивал? Ты про Борткевича спрашивал?
— Ну да.
— Он и есть.
— Ученый этот?
— Токарь из Ленинграда! Об том и весь разговор. Наш брат, простой рабочий… Вот, брат, какие нынче рабочие! Что твой профессор!
И с этой минуты понятнее стало Толе Скворцову, о чем с таким пылом беседуют за стаканом пива мастера в соседней комнате и почему Рычков, слишком молодой, чтобы с полным весом подавать свой голос в компании старых рабочих, потянулся сюда, к ребятам, и здесь выложил все, чем переполнена душа и чем светят карие, слегка охмелевшие глаза.