— Толя!
Теперь это уже был другой голос, и не было сомнений, чей, но мальчик все-таки убеждал себя, что ошибается, что не может Коля Харламов шататься, подобно ему, в такую пору по улицам и что, конечно, это совсем другого Толю кличут. Он еще умерил шаг, на всякий случай: если не миновать встречи и разговора с Колей Харламовым, пусть Егоров со своими приятелями уберутся как можно дальше. Изо всех сил он притворялся безучастным к повторным и все более громким окликам с той стороны тротуара. Обманывая сам себя, он принялся думать о том, что завтра понедельник, завтра Конституция, последний в этой четверти урок Татьяны Егоровны… Еще подумал он о том, что вечер в чужом доме сегодня тянулся особенно долго и, как всегда бывает на подобных вечерах, хмельные люди приставали к нему, чтобы он тоже хлебнул со всеми… ну, портвейнчику, что ли, ну, хоть легкого грузинского, номер восемь!.. И он выпил целый стакан этого грузинского.
— Толя, оглох? Здорово!
Харламов перебежал на его сторону, и разговор с ним поздно ночью на Пятницкой стал неизбежен.
— Ты? Откуда взялся? Здравствуй!
— А ты откуда? В такой час, да еще с аккордеоном!
— То-то я слышу: «Толя!» В голову не могло прийти, что это меня зовут… — объяснял Толя и облегченно вздохнул, потому что в этот самый миг Егоров со всей компанией скрылся вдали, на повороте к Ордынке.
— Да ну, брось, не увиливай! Где сегодня музицировал?
— Да нет, понимаешь, просто так… Отдал неделю еще назад инструмент в починку, а мастер, понимаешь… Мастера можно дома застать поздно ночью, — соврал Толя и тут же по выражению лица приятеля понял, что соврал неловко.
— Бывает… — и в глазах Коли еще приметнее заиграли озорные огоньки. — А мы тоже засиделись нынче в гостях, я и мои предки… — он кивнул в ту сторону, где медленно и чинно по свежему снегу шли его отец и мать: инженер, высокий, строгий, еще легко одетый, в длинном осеннем пальто и в шляпе, и маленькая, в меховой рыжей шубке, поблескивающей снежными искрами, в такой же шапочке, косо посаженной на голове, жена инженера, беспечная даже в самих своих движениях, в самой манере ступать по земле. — Я тоже сегодня того… — продолжал Коля. — Закус был мировой, и мои не заметили, как я потихонечку хлопнул парочку… — Он подул в лицо товарищу. — Пахнет?
— Нет как будто…
— Рассказывай! Понюхай лучше. — Он подул еще раз. — Ну?
— Немножко есть.
— На апельсиновых корках настоена. Чувствуешь?.. А ты что пил?
— Еще что придумаешь! Ничего… Где же!
— Не ври, не ври! А то я не слышу! За аккордеоном к мастеру ходил в полночь! — рассмеялся он и, похлопав ладонью по футляру за спиной приятеля, сказал: — Пошли!
Они отправились вместе — Толя, смущенный до того, что ноги у него цеплялись друг за дружку, и Коля, оживленный, со смеющимися, проницательными, обо всем догадывающимися глазами.
— Значит, ты все-таки поигрываешь на своем аккордеоне!.. А я жалел: забросил парень музыку!
14. Коля сочиняет новую историю
На другой день было много уроков в классе, все шесть, — и лишь четвертый из них Конституция. Четвертый! Как долго его дожидаться!..
От раннего снега за окнами, от деревьев, укутанных в чистые, сверкающие чехлы, от яркого, глубокой синевы неба в классах стало светло и празднично. Кроме того, на переменах только и разговоров было, что о многочисленных приготовлениях к Октябрьскому вечеру: будут гости — ученицы соседней женской школы; редколлегия готовит небывалую, двухметровую стенную газету со многими рисунками в красках; музыкальный и драматический кружки каждый день усиленно репетируют; в большом зале уже обивают свежим алым бархатом портреты Ленина и Сталина; монтеры на заднем дворе мастерят транспаранты для иллюминации…
Праздник! А Татьяна Егоровна очень просто влепит Толе двойку в четверти…
Толя изнемог от ожидания. К концу третьего урока (то была география с добрейшим Василием Михайловичем) мальчика вдруг охватила непреодолимая нервная зевота, частая и долгая, до краски в лице и до слез.
Географ, нахмурившись, прервал путешествие с указкой по карте Южной Америки, сказал:
— Скворцов! Тебе, я вижу, невыносимо скучно? Выйди из класса.
Толя в крайнем смущении извинился, что-то пробормотал насчет нездоровья.
— Ну, в таком случае домой иди… Ступай, ступай!
Пришлось подчиниться.
В это самое время внизу, в своем кабинете рядом с раздевалкой, директор взглянул на часы — оставалось до большой перемены три минуты. Ребята слишком громко держат себя в последнее время на переменах, надо их утихомирить… Александр Петрович вышел из кабинета, медленно поднялся на площадку второго этажа и здесь остановился, дожидаясь…