Настасья Ефимовна убрала со стола и вместе с мужем удалилась вглубь комнаты.
— Она тебе очень нравится? — спросил тогда Толя.
— А то! Настоящий человек! Не будь ее, он бы так и погиб.
— Кто он? — удивился Толя.
— Ну, Гринев, конечно.
— Ты про Машу Миронову? А я про Наташу Субботину спрашиваю. Наташа, говорю, тебе по-прежнему нравится? — чуть слышно спросил Толя.
Алеша нахмурился и ничего не ответил.
— Она не писала тебе после того?
— Писать не писала, а по телефону мы разговаривали…
— Ну? Что ж ты скрываешь? О чем говорили?
— Да это все равно. Ну, поговорили немного. Я, конечно, сказал, что никакого значения все это, что было у них на балу, не имеет и что она напрасно думает… Ну, еще поблагодарил ее за нас обоих, похвалил концерт… Ну и все.
— И все?
— Ну, она еще сказала: «Заходи, пожалуйста». Я, конечно, сказал: «Спасибо, непременно как-нибудь…» И все.
Много дней прошло — Алеша не мог забыть обиды. Она жила в нем, росла, крепла, и тысячи случайностей, самых неожиданных и посторонних, постоянно напоминали о ней.
В те дни можно было видеть чуть ли не во всех газетах и журналах репродукцию новой картины «Прием в комсомол». Девочка на картине, отведя за спину руки, стояла перед своими товарищами, членами бюро комсомола. Видать, она только что ответила на вопросы товарищей, и, должно быть, так искренне, так скромно и сердечно прозвучали ее слова, что лица кругом были полны любви к ней и гордости за нее…
Алеша видел эту картину дома, на страницах «Огонька», разглядывал ее и на улице, стоя перед расклеенными на щитах газетами, — и вспоминал Наташу: на ней было такое же коричневое платье, и белый кружевной воротничок совершенно так же охватывал худенькую шею.
Или он встречался с пристальным и усмехающимся взглядом матери, и смущение охватывало его под этим проницательным взором: неужели она догадывается?..
А однажды на перемене он услышал, как Харламов что-то читает вслух. Вокруг его парты теснилось много ребят. Алеша как бы случайно прошел мимо, заглянул через плечи товарищей. Харламов в эту минуту захлопнул книгу, на обложке которой было написано: «Наташе в день ее рождения от дедушки и бабушки». Та самая книга, которую и Алеша держал в руках, давным-давно, в чудесный, незабываемый вечер!
Однажды Миша Рычков пришел к Алеше вечером, сумрачный и молчаливый. Он уселся на краешек верстака, достал портсигар и неторопливо проделал все, что положено курильщику в минуту отдыха и раздумья: постукал мундштуком о портсигар, примял и согнул кончик мундштука, чтобы в нем оседало побольше никотина, зажег спичку и сначала полюбовался язычком разгорающегося пламени, а уже потом приложился к нему кончиком папиросы.
Алеша не вытерпел, спросил:
— Ну? Какие же новости? Что тянешь?..
Рычков, отдуваясь, выпустил дым, развел руками с выражением самой крайней озабоченности.
— Отказ! — сказал он. — Окончательный. Обжалованию не подлежит.
— Миша! А ты говорил… так обнадеживал!
— Директор отказал. Наотрез!
Но несколько минут спустя, насладившись произведенным впечатлением, Рычков выхватил из нагрудного кармана бумажку, вчетверо сложенную, развернул ее, победно помахал ею в воздухе и залился долгим беззвучным смехом.
— Да вот он, твой пропуск! Вот! Просил на тридцать семь человек — на всех и дали. Вот! В субботу!
И показалось Алеше, что даже чувство обиды на Харламова и на Наташу, так терзавшее его, сразу потеряло свою силу. Заноза, которую он физически ощущал в себе, в самой груди, вдруг чудесным образом была вырвана. Благодетельное облегчение, и радость, и восторг — все вместе испытал он, вчитываясь в заводской пропуск, в этот лист добротной бумаги с несколькими подписями и крупной круглой печатью.
Миша торопился передать ему и другие новости, не менее замечательные: инженер-конструктор Касьянов Иван Григорьевич, лауреат Сталинской премии, вызвался сопровождать пионеров по цехам, он будет объяснять им производственные процессы, а сам директор просил непременно, когда закончится экскурсия, привести ребят к нему в кабинет, он хочет познакомиться с ними и побеседовать за стаканом чая…
— Сам директор завода?
— Сам! При мне распорядился. Велел, понимаешь, чтобы к семи часам в субботу у него в кабинете приготовили чай для дорогих гостей. Так он и сказал: «для дорогих гостей»… Приказал, чтоб были конфеты, пирожные, фрукты.