И, слушая все это, Алеша снова вспомнил про Наташу. Если бы тогда Харламов не увязался с ними на школьный спектакль, дружба у него с Наташей не расстроилась бы и он повел бы ее теперь с собой на завод. Как было бы хорошо!
28. Разбуженная мысль
Бабушка во многом помогала Наташе. Трико телесного цвета, туники и пачки, театральные костюмы и разнообразные мелкие дополнения к ним — головные украшения, ленты, броши, мониста, браслеты, пояски — всегда находились в образцовом порядке. Бабушка аккуратно следила за всем этим хозяйством Наташи, вовремя чинила, штопала, чистила, гладила. Она нередко заменяла внучку даже в такой специальной заботе, как подготовка новых балеток к пользованию, — обминала их твердые, проклеенные носки, неприметной стежкой из ниток обметывала их перед, чтобы сверкающий розовый атлас не слишком быстро изнашивался от работы на пуантах.
Бабушка всегда знала, что может понадобиться Наташе для уроков или на репетициях и спектаклях, и тщательным образом сама укладывала в чемоданчик все необходимое, заботясь, чтобы ни единая морщинка не нарушила безупречно опрятных танцевальных принадлежностей из шелка, газа, тюля.
Вскоре после зимних каникул, по распоряжению Веры Георгиевны, в мастерской Большого театра сшили для Наташи бледноголубое платье из легкого, почти прозрачного крепа. Ясно, что Вера Георгиевна задумала новый танец, но какой — не говорила. Когда девочка принесла домой сшитый заказ, бабушка потребовала, чтобы она тут же надела платье, и внимательно осмотрела его со всех сторон.
— Вот здесь, с боков, — сказала она, — надо будет складочек прибавить. Ишь, как нафуфырено! Лиф тесный, а низ широкий, пышный… Нарядно! В таком платье хоть сейчас на бал. Видать, не из сказки, а что-нибудь нынешнее, житейское тебе танцевать на этот раз?
— Не знаю. Вера Георгиевна молчит, а я боюсь спрашивать.
Кроме дополнительных складок по бокам, бабушка надумала еще мысик спереди, у пояса, так чтобы узенькая-преузенькая талия обозначилась во всей своей осиной малости. Наташа не возражала, по опыту зная, до чего верно чувствует бабушка особенности каждого костюма и как под ее привычными, ловкими пальцами всякое платье прилаживается к ней самым наилучшим образом.
На другой день в школе, в час ранних зимних сумерек, Наташа с тремя подругами направлялась мимо зала для упражнений вниз, к раздевалке. Все уроки уже закончились. Но из зала слышался знакомый шопеновский прелюд. Кто мог там играть в темноте? Девочки осторожно приоткрыли стеклянную наполовину дверь и в сумерках разглядели за роялем Веру Георгиевну. Учительница, заметив их, одной рукой продолжала играть, а другой поманила к себе. Девочки, ступая из привычной, преданной почтительности на носках, обступили инструмент.
Вера Георгиевна молча доиграла прелюд до конца.
— Знаете, что это? — спросила она потом и с удовлетворением кивнула головой, когда девочки ответили, что знают и даже сами учили эту пьесу на своих уроках музыки. — Музыку не выразишь никакими словами, а в танцах, девочки, в танцах можно! Танец — та же музыка в пластике, в самих движениях человеческого тела, если… — Вера Георгиевна умолкла на несколько секунд, всматриваясь в смутные среди густеющих сумерек лица своих учениц, — если, — продолжала она с особой значительностью, — если только мы не просто чередуем в известной последовательности заученные фигуры, а вкладываем в исполнение самую душу, наши мысли и чувства.
— Да, но как это… вкладывать душу? — спросила одна.
— Мысли… Чувства… — с огорчением сказала другая. — Ей-богу, Вера Георгиевна, когда танцуешь, только о том у тебя мысли, как бы справиться вот с этим пируэтом, как бы не смазать в следующих тактах шенэ с переворотом, а там знаешь, что ждут тебя арабески и па-де-бурэ, а поближе к концу бешеные туры какие-нибудь через всю сцену по диагонали, и тут же наперед уже готовишься к последнему такту, чтобы с вихря застыть неподвижно на пуантах, а то, не дай бог, закачает тебя, как осинку в бурю, или вовсе унесет вон со сцены, куда-нибудь за кулисы… Какие тут еще другие мысли? Правда же?
Девочки подтвердили справедливость этих слов сочувственным смешком, и сама Вера Георгиевна тоже усмехнулась ласково. Потом она снова сыграла от начала до конца тот же шопеновский прелюд, тонко оттеняя переходы и паузы в мелодии, полной раздумья, одновременно и светлого и грустного.
— Слышите? — говорила она, точно стихи читая под музыку. — Бал окончился… Нет, он еще продолжается, где-то близко, в соседнем зале, но это уже поздние, самые последние, усталые, замирающие его минуты… Слышите?.. — перебирала она легкими пальцами клавиши. — Молодая девушка, совсем еще молоденькая, подросток, вроде вас, в пышном бальном платье, вся во власти этих угасающих отзвуков праздника, прекрасного праздника, первого праздника своей жизни…