На обратном пути братья Заом сделали круг, прокатив ее по Центральному рынку, по улицам Сен-Дени, Фурси, Блонделя, Трюандери, и она расчувствовалась, особенно когда увидела на улице Прованса небольшую гостиницу, где она еще молодой взбегала по лестнице раз сорок на день. Она сказала нам, что ей приятно снова увидеть знакомые тротуары и уголки, где она когда-то боролась за жизнь, и у нее такое чувство, что она честно выполнила контракт. Она улыбалась, и я видел, что прогулка подняла ее моральный дух. Она пустилась в разговоры о добром старом времени и уверяла, что это была самая счастливая пора ее жизни. Когда она после пятидесяти прожитых лет завязала, у нее еще были постоянные клиенты, но она решила, что в ее возрасте это уже неэстетично и пора переквалифицироваться. Мы остановились на улице Фрошо, пропустили по стаканчику, и мадам Роза съела пирожное. Потом мы вернулись домой, братья Заом внесли ее на седьмой этаж как пушинку, и она была так восхищена прогулкой, что прямо на несколько месяцев помолодела. Дома оказался Мойше – он пришел нас повидать и сидел под дверью. Я сказал ему: «Привет» – и оставил с мадам Розой, которая была вполне в форме. А сам спустился в кафе внизу, чтобы встретиться с одним парнем, который обещал мне кожаную курточку с настоящего американского склада и без булды, но его там не оказалось. Я побыл немного с мосье Хамилем, находившимся в добром здравии. Он сидел над пустой чашечкой кофе и умиротворенно улыбался стене напротив.
– Все в порядке, мосье Хамиль?
– Здравствуй, малыш Виктор, я рад тебя слышать.
– Скоро изобретут очки для любых глаз, мосье Хамиль, и вы снова сможете видеть.
– Надо веровать в Господа.
– Еще немного, и появятся потрясающие очки, каких еще никогда не бывало, и действительно можно будет видеть все, мосье Хамиль.
– Что ж, малыш Виктор, хвала Господу, ведь это он позволил мне дожить до таких лет.
– Мосье Хамиль, меня зовут не Виктор. Меня зовут Мухаммед. Виктор – это другой ваш приятель.
Он удивился.
– Ну конечно же, малыш Мухаммед… Тава кальтпу’ала алъ Хайи элладри ла ямут… Веру свою вселил я в Живущего, что неподвластен смерти… Как я назвал тебя, малыш Виктор?
Вот же чертовщина.
– Вы назвали меня Виктором.
– Как я мог? Ты уж меня прости.
– Ерунда, одно имя стоит другого, какая разница. Как ваши дела со вчерашнего дня?
Он крепко задумался. Я видел, что он вовсю старается вспомнить, но все его дни стали похожи друг на друга как капли воды, с тех пор как он перестал проводить свою жизнь с утра до вечера в торговле коврами, и оттого в голове у него пробел налезал на пробел. Правую руку он держал на маленькой затрепанной Книге, которую написал когда-то Виктор Гюго, и Книга, должно быть, очень привыкла чувствовать эту руку, которая на нее опиралась, как это часто бывает со слепыми, когда им помогают перейти на ту сторону.
– Говоришь, со вчерашнего дня?
– Со вчерашнего или сегодняшнего – это неважно, мосье Хамиль. Просто время проходит.
– Что ж, весь сегодняшний день я провел здесь, малыш Виктор…
Я посмотрел на Книгу, но сказать было нечего: уже многие годы они были вместе.
– Когда-нибудь я тоже напишу настоящую книгу, мосье Хамиль. Внутри у нее будет обо всем. Какая книга у него самая лучшая, у этого мосье Виктора Гюго?
Мосье Хамиль глядел далеко-далеко и улыбался. Его рука с дрожащими пальцами шевелилась на Книге, словно ласкала ее.
– Не задавай мне слишком много вопросов, малыш…
– Мухаммед.
– …не задавай мне слишком много вопросов, я сегодня немного устал.
Я взял Книгу, и мосье Хамиль почувствовал это и забеспокоился.
Я посмотрел название и вернул ему. Я положил его руку сверху.
– Вот, мосье Хамиль, она здесь, вы можете ее потрогать…
Я видел, как его пальцы ощупывают Книгу.
– Ты не такой ребенок, как другие, малыш Виктор. Я всегда это знал.
– Когда-нибудь я тоже напишу отверженных, мосье Хамиль. Тут найдется кому проводить вас к себе?
– Инш’алла. Обязательно найдется, ибо я верую в Господа, малыш Виктор.
Мне это уже начало слегка надоедать, потому что его хватало только на того, другого.
– Расскажите мне что-нибудь, мосье Хамиль. Расскажите, как вы совершили большое путешествие в Ниццу, когда вам было пятнадцать лет.
Он помолчал.
– Я? Я совершил большое путешествие в Ниццу?
– Когда вы были молодым.
– Не помню. Совсем не помню.
– Ну ладно, я сам вам расскажу. Ницца – это оазис на берегу моря с мимозовыми лесами и пальмами, и там русские и английские принцы сражаются цветами. Там клоуны пляшут на улицах и конфетти сыплются с неба на всех и на каждого. Когда-нибудь я тоже поеду в Ниццу, когда стану молодым.
– Как это, когда станешь молодым? Разве ты стар? Сколько тебе лет, малыш? Ты ведь малыш Мухаммед, разве не так?
– А-а, об этом никто ничего не знает, и о моем возрасте тоже. Я живу без дня рождения. Мадам Роза говорит, что у меня никогда не будет настоящего возраста, потому что я особенный и всегда буду особенным. Вы помните мадам Розу? Она скоро умрет.
Но тут мосье Хамиль совсем заблудился внутри самого себя, потому что жизнь заставляет людей жить и жить, но не очень-то задумывается над тем, что с ними при этом случается. В доме напротив жила одна дама, мадам Халауи, которая приходила за ним перед закрытием и укладывала в постель, потому что у нее тоже никого не было. Понятия не имею, знали ли они друг дружку или это просто чтобы не пропадать в одиночестве. У нее была витрина с земляными орехами на бульваре Барбэса, а еще – отец, пока не умер. Тогда я сказал:
– Мосье Хамиль, мосье Хамиль! – просто так, чтобы напомнить ему, что есть человек, который его любит и знает его имя, и что оно у него еще есть.
Я побыл с ним еще, давая пройти времени – не тутошнему, французскому, а которое идет медленно.
Мосье Хамиль часто говорил мне, что медленное время приходит из пустыни со своими караванами верблюдов и не торопится, потому что везет на себе вечность. Но все-таки куда веселей слышать, как тебе про это рассказывают, чем видеть это на лице старика, который каждый день позволяет еще немного себя обокрасть, и если вы хотите знать мое мнение, то вообще-то времени самое место среди ворья. Хозяин кафе, которого вы наверняка знаете, потому что это мосье Дрисс, пришел на нас взглянуть. Мосье Хамилю время от времени нужно было по-маленькому, и тогда его следовало отвести в уборную, пока не поздно. Но не думайте, будто мосье Хамиль уже не отвечал за свои действия и ничего не стоил. Старики имеют такую же ценность, как и все прочие, даже если ссыхаются. Они чувствуют так же, как и мы с вами, а иногда это даже причиняет им еще большие страдания, чем нам, потому что они уже не могут себя защитить. Но на них набрасывается природа, которая бывает порядочной скотиной и заставляет их подыхать как на медленном огне. А у нас еще поганей, чем в природе, потому что запрещено избавляться от стариков, которых постепенно душит природа, и глаза у них при этом вылазят из орбит. Правда, у мосье Хамиля случай был не тот, он мог стареть еще долго и помереть, может, в сто десять лет, и даже стать чемпионом мира. Он еще полностью отвечал за свои действия и говорил «пи-пи» когда нужно и раньше, чем это произойдет, и мосье Дрисс брал его под руку и лично сопровождал в уборную. У арабов, когда человек очень стар и скоро избавится от жизни, ему оказывают уважение, потому что на том свете это зачтется, – какой-никакой, а доход. И все-таки было грустно, что мосье Хамиля водят в уборную, и за этим занятием я их оставил, потому что считаю, что грусть искать ни к чему.
Я был еще на лестнице, когда услышал рев Мойше, и вприпрыжку взбежал по ступенькам, боясь, как бы с мадам Розой не приключилось чего неладного. Я вошел и поначалу подумал, что это не на самом деле. Я даже закрыл глаза, чтобы после открыть их поудачней.