Дни жаркие, ночи холодные, пейзаж захватывает дух, и я уже не так молода, чтобы спать на камнях.
В ущелье реки Вирджин мы встречаемся с караваном, и я плачу им патронами за разрешение идти с ними до Лас-Вегаса. Река становится благословением: воды — сколько хочешь и когда хочешь. Хотя, наверное, эта вода полна перхлората.
Караванщик говорит, что из Вегаса регулярно ходят автоколонны в Лос-Анджелес. Там я могла бы сесть на поезд до дома.
Поезда между городами на побережье все еще ходят.
Есть и другие новости, но поездам я обрадовалась больше, чем сообщению одной женщины о том, что команды врачей из Центра контроля заболеваемости уже работают по всей стране, или сообщению парня, пришедшего сюда пешком от Галвестона, о том, что мы снова открываем морские порты.
Если есть поезда — есть инфраструктура. И если есть инфраструктура, то у вас с Кейси, скорее всего, есть еда и вода.
У нас все будет хорошо.
От Лос-Анджелеса до Сан-Диего Находка едет в фургоне для перевозки скота, и ее проезд обходится дороже, чем мой. Я щедро расплачиваюсь: там, куда я еду, патроны мне не понадобятся. Когда я схожу с поезда в своем родном городе, меня поражает тишина. Прохладный ветерок, пахнущий морем, качает кроны пальмовых и коралловых деревьев, растущих вдоль дорог.
Ни автомобилей. Ни самолетов. Только пешеходы и несколько прогулочных конных экипажей, приспособленных для перевозки грузов.
Медленно иду по улицам. До дома осталось шесть миль. Из долины, в которой находится город, в горы, где стоит дом. Это займет два часа, при мысли, что осталось пройти всего два часа, а затем можно остановиться и больше никуда не идти, я задыхаюсь от счастья.
Наш дом никогда не был особенно красив, тем более по стандартам Южной Калифорнии. Он обходится недешево — жизнь в Сан-Диего вообще не дешевая — и совсем не похож на современные оштукатуренные коттеджи с красными черепичными крышами, которых здесь большинство.
Всего лишь простое желтое ранчо с маленьким садиком, заросшим бугенвиллеями и суккулентами. Он стоит на вершине холма, и оттуда хорошо виден соседний холм.
У нас бассейн на заднем дворе. Я вижу, что ты накрыл его брезентом — уверена, вы используете его в качестве хранилища воды для мытья. Ты всегда был предусмотрительным.
Привязываю Находку к пальме у входа, ослабляю вьючные ремни и вставляю ключ в замок. Открываю дверь.
Ты сидишь на диване с незнакомой мне женщиной, ваши руки сплетены на спинке дивана. Кейси уютно свернулась между вами, прислонившись к этой женщине. Мягкие кудряшки Кейси падают ей на лицо. Она держит в руках книгу «Черный жеребец и девушка», одну из своих любимых. Я понимаю, что она читала вам вслух, и я рада, что даже в этих обстоятельствах ты не перестал заниматься ее образованием.
Я застыла у двери. Ты вскакиваешь с подушек и бежишь ко мне. Кейси — тоже, на полшага позади тебя. Ее книга упала на ковер. В трех футах от меня ты останавливаешься.
Кейси бросается в мои объятия.
Слова, что мы говорим, почти не имеют смысла. Мы просто хотим слышать звук голосов друг друга. Я приседаю, и она сжимает меня так, что перехватывает дыхание, и мы обе плачем, а ты просто смотришь: на меня, на женщину, на меня.
Я встречаю твой взгляд поверх головы Кейси. Ее сладкий запах поднимает меня в воздух, как гелий.
Я хочу тебя обнять крепко-крепко. Но я знаю… все будет сложнее.
Я не могу тебя винить. Миновал почти год. Ты — не Пенелопа, да и как ты мог быть уверен, что я когда-нибудь доберусь до дома? И потом, трудно выживать в одиночку.
Я не могу тебя винить. Но я все равно осуждаю.
Женщина молчит. Она подходит к тебе, встает рядом и нерешительно кладет руку тебе на локоть. Ты ее не убираешь.
— Я привела ослика, — говорю я Кейси. Я все еще не могу ее отпустить. — Ее зовут Находка. Беги, познакомься с ней.
Она тут же убегает. За ней хлопает дверь. Полагаю, что все-таки ослик ничем не хуже пони.
— Элис, — говоришь ты.
Ты плачешь. Твои молчаливые слезы, крупные как жемчуг, никогда не лишали тебя достоинства. Я же, как всегда, — с красными глазами и хлюпающим носом.
— Это Клэр, — говоришь ты, как бы прокладывая между нами мостик. — Она с Гаваев. Она была в очень трудном положении.
— Я не сержусь, — говорю я. — Но здесь наш дом и наша дочь.