Вудхауз изобразил плен лишь косвенно — и это тем более удивительно, что для большинства интернированных пребывание в И-лаге VIII стало критическим испытанием. Во время трехдневного пути через Германию он жаловался на «чувство брошенности», напомнившее ему о детстве: сержант, возглавлявший конвой, казался «взволнованной матерью, или даже скорее тетушкой», но Вудхауз быстро к этому привык. Хотя новое пристанище — бывший приют для душевнобольных, входивший в целую систему лагерей в Силезии — и выглядело официально, изнутри оно так напоминало пансион Далвича, что Вудхауз очень скоро притерпелся к мужскому обществу, столь мучительному для многих. «Меня особенно привлекало в Тосте то, что его явно содержали в порядке, — писал он позже. — Впервые мы оказались в настоящем, а не во временном лагере». Вудхауза зарегистрировали, обыскали, проверили на вшивость, сделали ему прививку и направили в камеру; тогда-то он обратил внимание на деталь, которую можно было с легкостью превратить в шутку: «Они [нацисты] ко мне присмотрелись и, кажется, всё поняли: по крайней мере, отправили нас в местный сумасшедший дом». А если без шуток — Силезия хранила самую страшную тайну Третьего рейха: менее чем в пятидесяти километрах от Тоста находился Освенцим, а до Бельзен-Биркенау ехать было меньше суток.
Бывшая психбольница в Тосте — мрачное здание из красного кирпича — больше походила на школу или тюрьму. Ее окружал небольшой парк, который с одной стороны ограждала высокая стена, а от соседних ферм отделяла колючая проволока. Сквозь зарешеченные окна была видна дорога, по которой туда-сюда сновали машины — шла обыденная жизнь. В трехстах метрах от главного здания, в парке, стояла вторая постройка, столовая, и третья, которую называли Белым домом; в ней устроили лазарет и помещения для отдыха; там Вудхаузу вместе с одним саксофонистом выделили рабочий кабинет — бывший изолятор с войлочными стенами. Интернированные спали в общих комнатах в главном здании, вмещавшем примерно тысячу триста человек. В одной комнате с Вудхаузом, 309-й, разместили шестьдесят четыре человека; он с гордостью отмечал: «Мы думаем, здесь собраны сливки нашего лагеря». Сценка из лагерной жизни, которую он набросал в записной книжке, больше всего напоминает пансион английской частной школы:
На крышах белый иней. Позавтракав, я лежу на кровати и с интересом гляжу, чем занимаются мои соседи. Артур [Грант] подметает под кроватью, Джордж Пиккард штопает носок, Шарни зашивает жилетку, Маккандлесс делает записи в дневнике, Рекс Рейнер бреет затылок Смиту, Том Сарджинсон сидит за столом и учит немецкий, Энке с Маккензи играют в шахматы, Бримбл чинит ботинки, в середине комнаты еще кто-то подметает. Со второго этажа спускается Том Макгроув, он принес сегодняшние слухи.
Дневная жизнь в лагере, вращавшаяся, по словам Вудхауза, вокруг «слухов и картошки», начиналась с побудки в 6 утра, затем с 7 до 8:30 продолжался завтрак, а после него устраивали поверку. Остаток утра, вплоть до обеда, который происходил в три смены, начиная с 12:30, заключенные занимались повседневными делами. До того как в феврале 1940-го стали регулярно поступать продукты от Красного Креста, провизии не хватало и все ходили голодными. На обед давали «овощное месиво» из брюквы, репы и моркови или тушеную рыбу с вареной картошкой. В изобилии водился чай и эрзац-кофе. На присланные посылки с едой начальство смотрело с подозрением: немцы считали, что деликатесы из Британии — своего рода пропаганда, и неохотно их выдавали.
Жизнь в Тосте была серая, но лучше, чем в Юи и Льеже. Например, тем, кому было за 50, не приходилось «гнуть спину». Позже, в одной из своих радиопередач, Вудхауз заметил:
В Льеже и в И возрастного ценза не существовало, там наваливались все разом, от почтенных старцев до беззаботных юнцов, одной рукой, так сказать, чистя сортиры, а другой — картофель. В Тосте же старичье вроде меня жило, не ведая забот. Для нас тяготы трудовой жизни сводились к застиланию своих кроватей, выметанию сора из-под них и вокруг, а также к стирке собственного белья. А когда требовалась мужская работа, например, таскать уголь или разгребать снег, за дело бралось молодое поколение, а мы только поглядывали да обменивались воспоминаниями из Викторианской эры[48].