Потом Гаврила позвонил в партком и, получив разрешение, пригласил Джину пройти в партком, где в присутствии секретаря продолжил свои садистские измышления и утверждения.
Но Джина, зная свою непричастность к тому, в чем ее упрекали, и даже обвиняли, держалась твердо занятой позиции невиновности, была спокойна и никогда не позволила запутать и обвинить в том, в чем она не была виновна. Ей приписывали связь с хозяйским сыном, гражданином другой страны, другой национальности, но она опровергла эти домыслы, а у Гаврилы и секретаря парткома, предъявлявшим Джине претензии, не было прямых улик и никаких доказательств.
Анализируя все происходящее, Джина сделала вывод, что все эти обвинения строятся на каком-то доносе без конкретных примеров и фактов. Она даже подумала: не причастна ли к ее обвинению близкая подруга Жозефина, которая знала почти все тайны и могла их по-своему неправильно истолковать и сообщить о некоторых из них своему начальству, а те, когда Джина улетела в Центр, все ее досье переслали туда, вслед за нею. В то же время Джина понимала, что все обвинения и претензии строятся на каких-то отрывочных сведениях и домыслах, без единого подтверждения, которые она не могла бы опровергнуть. Джина держалась твердой позиции непричастности к тому, в чем ее пытались обвинить, что ей хотели приписать. Держалась спокойно и точно парировала все удары, наносимые работниками-кадровиками.
Особенно пристрастны были офицер отдела кадров Гаврила и секретарь партийного комитета Главного управления.
— Вы, товарищ Джина, с какой целью встречались в конфиденциальной обстановке с сыном хозяина квартиры? Какие вы вели с ним разговоры и на какие темы? — спрашивал ее секретарь партийного комитета Грязнулин.
— Никаких конфиденциальных разговоров я с хозяйским сыном не вела, и у нас с ним никогда не было встреч наедине. Мы с ним обменивались утренними приветствиями, если я встречала его при выходе из комнаты. Не могла же я пройти мимо него, не пожелав «доброго утра». Других бесед и разговоров у меня с ним не было.
— Тогда почему же он позволял себе приглашать вас в кино, в ресторан?
— Этого тоже не было.
— Если так, то почему же он принес в вашу комнату бутылку вина, фрукты и вы с ним распили это вино?
— Не я с ним распивала вино, а нас было трое: за столом была Жозефина. А принес он вино и фрукты по случаю его дня рождения, и он, как джентльмен, позволил себе угостить нас с Жозефиной.
— Как часто вы устраивали такие пьянки с иностранцами?
— Никаких пьянок я с иностранцами не устраивала. А если я присутствовала на вечерах и встречах, то это была моя работа и об этом знают те, кому это положено знать.
Сидящий здесь офицер отдела кадров пытался принять участие в этом неприличном допросе, но Грязнулин, как хозяин кабинета, оборвал его: «Ты, товарищ Гаврила, будешь говорить на своем рабочем месте, время у тебя будет, а здесь помолчи».
Долго еще Грязнулин истязал Джину, но она достойно отвечала на все его нападки.
В конце концов Грязнулин сказал: «Идите к себе, товарищ Гаврила, и выясните все вопросы у Джины, если такие у вас будут».
Гаврила и Джина ушли, а Грязнулин еще долго сидел один и анализировал свой разговор. Никаких он выводов, даже для себя, сделать не мог, так как беседа не содержала серьезных вопросов и состоялась только для того, что инструкция требовала обязательного разговора секретаря парткома с работником, назначаемым на другую должность. Что же касается задаваемых Грязнулиным Джине вопросов, то они были подготовлены Гаврилой и не содержали ничего серьезного. Вопросы были самые, что называется, непродуманные и бессодержательные. Такая уж работа у этого кадровика и этого партийного работника, чтобы мучить и истязать простых служителей. Чтобы они боялись политработников и работников кадров.
Офицер, занимавшийся вопросами кадров, и секретарь партийного комитета Главного управления во всех поступках Джины, во всех ее встречах с иностранными гражданами усматривали не выполнение ею своих служебных обязанностей или нормальных человеческих отношений между людьми, а обязательно попытку изменить Родине, попытку выдать какие-то секреты или сговориться о побеге в другую страну. Но твердость Джины, ее четкие доводы и искренность в ответах не позволили нечестным людям, пытавшимся выслужиться перед начальством, сделать гнусное дело и обвинить невинного человека.
Дело доходило до того, что беседовавший с Джиной работник отдела кадров заявил: «Разве вам не хватало отечественных мужчин? Николас, Захар разве хуже сына хозяина квартиры? Что, вас не устраивают ни темные, ни светлые шатены? Вам обязательно подавай жгучего брюнета с вьющимися волосами. Или дело не в цвете волос или глаз. Видимо, здесь дело в гражданстве. Вам подавай иностранца, причем богатого. Вам не нужны свои, доморощенные мужики. Они вас не устраивают. Или это только предлог. Вы хотели влюбить в себя иностранца, а потом сбежать с ним в другую страну. Но вы просчитались. Нашлись люди, которые, зная ваши намерения сбежать за рубеж, своевременно предупредили нас об этом, и мы приняли меры против этого».