Девка Авдотья, а граф Роман Проклович с трудом признал в ней дочку кузнеца Ермолая, озорно хохотала, подпрыгивала, но не как балерина, а, словно Петрушка в балагане.
— Что ж ты, Авдотья, ведешь себя не как балерина, а – коза на выгоне?
Артистки, прежде всего – степенные; поступь у артисток – как у пав, плавная, а голос – тихий с придыханиями, словно придушили легонько.
И волосы напрасно сбрила, как рыба.
С твоим усердием даже на платье не заработаешь в артистках.
— Полноте, барин Роман Проклович! – Авдотья хохотала, стояла бесстыдно, словно в кабаке на столе. – Ежели не в артистки, то потешусь хотя бы!
Что ж молодость зря терять на охи и ахи!
Как только время свободно, так я и чудачу, будто меня на ключ завели немецкие мастера.
— Попрекну я тебя, – граф Роман Проклович добро усмехнулся в мундштук, – но не укорю!
Попрекаемое, но не укоряемое! Дзэн!
ОСОЗНАНИЕ
Корнет, поэт и музыкант Алексей Витальевич Шереметьев с утра проснулся в дурном расположении духа, словно с кобылы упал на плацу.
Вчерашний день выплыл с ужасающими подробностями – так выплывает из-за ивы челн с разбойниками.
Сначала пили за обедом во славу здоровья графини Пристельской Анфисы Егоровны – много пили, но корнет знал свое состояние, поэтому проявлял разумное соотношение пития и закусок, словно прошел школу французского мужества.
Вечером чевствовали господина полковника Семенова Евграфа Федоровича, как море Байкал высасывали из кружек.
Корнет Алексей Витальевич уверял господ офицеров, что знает меру, и знал бы её, если бы не сел за карты себе на позорище.
Сначала играли по маленькой для разогрева, а, когда пошла большая игра, то корнет уже себя не чувствовал и очнулся лишь после крупного проигрыша, равного трем большим деревням, которых у него, разумеется, не было.
Долг чести велел – либо расплачивайся, либо ходи с позором, как с отрубленной головой.
Корнет Алексей Витальевич Шереметьев выбрал третий путь чести – застрелиться без сватовства и признания в своих ошибках.
«Эка, мои кредиторы утрутся, когда узнают, что я героически покончил с жизнью, но сраму не поимел, подобно Александру Македонскому! — корнет Шереметьев осмотрел наган, приставил к виску – красиво, как на старинных гравюрах. – Мертвые сраму не имут!
Меня повезут на лафете пушки, а затем с должными почестями придадут матушке земле!»
Корнет Алексей Витальевич в последний раз в жизни взглянул на своё молодое отражение в зерцале (серебряное, дорогое, но долг не покроет), палец нажимал на курок, но…
— Досада! Неприглядная досада, как голая девка в грязи! – корнет Шереметьев с негодованием рассматривал лицо, с синими кругами под глазами, с красным носом, кровавыми глазами, опухшими скулами, словно не торжествовал вчера, а на поле брани дрался с Кочубеем. – Меня в дурном виде даже мертвого никто не полюбит, а это – стыд и срам!
Щетинка, словно у дикого кабана выросла за ночь.
Никто её из кожи не тянул, а выросла грязными островами бамбука.
Корнет Шереметьев отложил наган, кликнул Ивана, и… через час гладко выбритый, надушенный (парфюм – подарок балеринки Мими) любовался собой в большом зеркале, прикроватном.
— Ничего-с! Но одежда… галифе-с… Где это я валялся, или меня валяли свиньи?
До обеда корнет Алексей Витальевич гонял денщика: одежду стирали, сушили, гладили, придавали светский шик и лоск, словно свадебное платье жениха.
К вечеру посвежевший, надушенный, элегантно-чистый корнет Алексей Витальевич осмотрел себя со всех сторон, остался более чем доволен, даже подмигнул себе в зерцало, залихватски закрутил ус, и потянулась рука к нагану – в этаком виде не грешно и не срамно застрелиться дамам на радость.
— Ишь, что захотела смерть, красавчика поиметь возжелала! – корнет Шереметьев неожиданно передумал стреляться: жалко, когда красота пропадает зря, и её в землю, как репу. – А долг чести, карточный долг, ну его к чертям!
Всенепременно – к чертям!
Хорошо, что я осознал до смерти, а не после… Дзэн!
Красавчики сраму не имут!
ВДОХНОВЕНИЕ
Мальчика, поэта, музыканта, композитора графа Оселецкого Митрофана Львовича никто не бил, кроме папеньки.
Маленький Митрошка всячески сопротивлялся наукам и музицированию, но папенька граф Оселецкий Лев Николаевич полагал, что принуждением, смычком вобьет маленькому графу музыку и эстетизм в темечко, как вбивал кол проштрафившемуся крепостному кузнецу Вакуле в заднепроходное отверстие.
Граф Лев Николаевич зажимал голову сына между ног, оголял ягодицы отрока и хлестал по ним очищенными тонкими розгами с поучениями:
— Ученье – свет, а неученое – тьма!
Пренебрежение к наукам приведет к опале у Высочайших особ, а рвение в науках злата, серебра и почета прибавит, как из станка.
Ан, музыкант Моцарт музицировал, музицировал и до большого вспомоществования домузицировался, как клад нашел с яхонтами.
Митрошка в ответ ревел, кусал папеньку, щипал, не проявлял должного понимания и уважения.
К семнадцати годам граф Митрофан Львович достиг высочайших успехов в музицировании, даже обошел по классу Людвига ван Бетховена.
Престарелый папенька весьма радовался успехам отпрыска, хвастал перед графьями и князьями, даже почётные награды получал за сына, будто с деревьев груши сбивал сапогами.
Однажды граф Лев Николаевич перед концертом тайком заглянул в будуар, где готовился к выступлению его сыночек Митрофан Львович, солнце и надежда русской музыки.
Завлекательная картина открылась взору графа Оселецкого старшего: сыночек, граф Митрофан Львович на коленях с оголенными ягодицами стоял на полу (белые чулки приспущены), голова великого музыканта и композитора зажата между ног здоровенной девки – кровь с молоком и коса до пола, как метла у коня.
Но что поразило графа Льва Николаевича до глубины сердца: к лицу бабы приклеены бородка, усы, точь-в-точь, как у него на личине, будто девку срисовали дворовые художники.
Девка с усердием хлестала молодого музыканта розгами по голым ягодицам, с придыханием и ругательствами повторяла:
— Ученье – свет, а неученье – тьма!
Пренебрежение к наукам приведет к опале у Высочайших особ, а рвение в науках злата, серебра и почета прибавит, как из станка.
Граф Митрофан Львович увидел папеньку, но не смутился, а более – обрадовался, как желанному караваю с медом:
— Под вас девку сделал, папенька!
Иже она розгами в меня музыку вбивает, как и вы!
Французы называют этот процесс – вдохновение!
Дзэн!
ПРЕНЕБРЕЖЕНИЕ
— Ах, ловите меня, догоняйте, граф Алексей Максимович! – графиня Елецкая Антонина Александровна легко, потому что молодая и худенькая, убегала от жениха, графа Пристолова Виталия Евгеньевича! – Ну, же-с!
Решительно догоняйте, и получите моё признание!
Граф Виталий Евгеньевич пыхтел, с трудом поспевал за невестой, протирал золотые пенсне-с, ораторствовал, подобно древнеримскому оратору Витии:
— Полноте! Полноте, Антонина Александровна!
Я оценил вашу легкость, как у козочки.
Рад бы, да упаду сейчас и заплачу, как баба от бессилья!
— Корнет Оболенский меня догнал бы! Ах, — графиня Антонина Александровна забежала на сельское кладбище, бегала среди могил – то ли не замечала кладбища, то ли в молодой веселости не придавала значения мертвым под землей. – И поручик Голицын догнал бы.
Военные, ах! Они – душки, и в беге соразмерные, словно жеребцы.
— Но не благороднее!
Не умнее, нас, штатских! – граф Виталий Евгеньевич надрывал сердце, но упоминание о подвигах военных, придало последних сил: — Не пренебрегайте полными мужчинами ради подтянутых, как тополя.