— Что, Карл Гансович, не выпить ли нам по бокалу шампанского? – граф Фриц Оттович потирал ручки, но смотрел с культурным подобострастием, которому обучают в гимназиях всех польских детей даже немецкого происхождения.
— Шампанское? С утра? – брови графа Клейнмихель поползли вверх, будто ловили мух. – Больны, вы, Фриц Оттович, наверно, если на рыбалке предлагаете выпить, будто мы три дня не пили.
— Отчего же-с, пили-с!
Но традиция, иначе рыбка не клюнет!
Пользительно для натуры – шампанское над водой! – граф Фриц Оттович грозно посмотрел на егеря, как на провинившегося холопа.
Красноносый Митрич с готовностью прогудел в бороду лопатой:
— Самое необходимое на рыбалке – шампанское, ваше превосходительство!
Традиция, а без традиции не только рыба мертва, но и народ мертв!
Смотрю я на вас, ваше превосходительство, и вижу в ваших очах бездонных не только заботу о рыбке, но и о Государственной думе, где денег не хватает.
Знаю, как вас озабочивает процесс рыбной ловли и в ту же минуту – Государственные дела, поэтому хорошо, если неприятности разгоните бокалом шампанского!
Традиция-с!
— Нуте! Нуте! Иже еси! – граф Карл Гансович принял из рук графа Фрица Оттовича хрустальный бокал, выпил с достоинством и пониманием.
Фриц Оттович в ту же минуту снова наполнил бокал (не забывал и о себе, сам пил, да на Митрича поглядывал, а Митрич уже из бутылки залпом шампанское допил и другую открывал):
— За первую рыбку, душечка Карл Гансович!
— Полноте, Фриц Оттович, милейший!
Где же вы видите первую рыбку? – граф Карл Гансович потешно развел руки в сторону, словно показывал размер рыбки (егерь едва успел подхватить удилище!). – Предчувствие у меня дурное, граф, дурное! – граф Клейнмихель задумчиво пил шампанское, а мысли его то ли около рыбы, то ли в Государственной Думе, где всё разворуют, всенепременно разворуют, пока он отвлечен на рыбную ловлю.
— Вот и выпьем, чтобы первая рыбка нашла случай к вам на удилище, милейший друг Карл Гансович! – граф Задумов уже без утайки посмотрел на Митрича, и егерь приволок из кустов ящик шампанского, как лучшую наживку на сазана. – Я люблю времяпровождение возле вас, Карл Гансович, с радостью принимаю и рыбалку и плач в Государственной думе по поводу голода в Поволжье.
Из благородной гордости думаю о вашем высочайшем положении и о себе, за что благодарен вам и вашей кузине графине Антакольской Павлине Егоровне милейшей.
Вспомните, как вы вынесли оскорбления от её мужа князя Антакольского Федора Александровича, с достоинством вынесли, а я ведь до полночи просиживал с судейскими и положительно запретил им посещать вас, когда у вас дамы в опочивальне.
— Предчувствие у меня дурное, — граф Клейнмихель вздрогнул, будто опомнился после зимней спячки в берлоге. — Сон снился, как медведь из зоологического сада убежал и меня досаждал.
Я во сне еще предчувствовал, с мучительной тоской приглядывался к медведю, а он меня беспокоил лапами и насылал темный рок, словно сажу в глаза кидал.
— Так то не медведь, а – рыба, что вы сейчас удите! – Митрич сказал серьезно, и графья не уловили в его словах миллилитра иронии. – Виновата перед вами рыба, ваше превосходительство, что не клюет, а пора бы ей навестить высочайшую особу!
Медведь – рыба, и он предостерегает вас от трезвости на рыбалке, ваше превосходительство.
Вдруг, слова егеря исчезли, а на их место пришел звонкий женский смех – так смеются наяды над утонувшими моряками.
Из осоки, справа, метрах в десяти от мостика, на котором граф Клейнмихель удил рыбу, выбежали в воду две тончайшие в талии, но крепкие в бедрах, девицы абсолютно нагие.
Девицы не смотрели на графьев и егеря, и с хохотом стегали друг дружку тончайшими прутиками по ягодицам и по втянутым животам.
— Однако! Вразумительно! Гм! – граф Клейнмихель округлил очи, поднес к глазам лорнет в золотой оправе, как дополнительное зрение.
— Сисек совсем нет, ребра выпирают, но девки справные, интересные, как кобылы в течке, - Митрич щедро, по младогегельянски, высморкался в рушник.
— Дурак! Это же – балерины Мими и Зизи! С визитом к князю Мышкину Петру Емельяновичу пожаловали, я их замечал второго дня, в пятницу! Прелюбопытнейшие девицы, ногу выше головы поднимают! – граф Задумов шипел, как змея: — Тише, а то обнаружат, что мы за ними наблюдаем, а это – конфуз!
— Мы же рядом, неужто, не видят? – граф Клейнмихель вскочил с мягких подушек, затем осторожно присел, снова выпил шампанского – для раздумий.
— Творческие особы! Увлечены! – граф Задумов приглушил голос до минимума, словно шептался за тонкой стенкой опочивальни Императрицы. — Капризы ихние, вот за капризами ничего и не видят!
Граф Карл Гансович смолчал, барабанил пальцами по бокалу, выбивал свадебный марш.
Вдруг, он порывисто вскочил, поправил безупречное, жабо, силился на слова или на дело, но не удержал равновесия и полетел с мостков в воду.
За ним – егерь (чтобы барин не бранил за неухватистость и несамопожертвование).
После короткого раздумья в воду сиганул и граф Фриц Оттович, словно большой сом.
Девицы Мими и Зизи обернулись на шум, крики.
Завизжали, прикрыли как можно и что можно маленькими ладошками и побежали в камыши, словно за ними акробат бессмысленный гнался.
Впрочем, граф Задумов Фриц Оттович не заметил в девицах прыткости и поспешания, а вроде бы мелькнула легкая досада на личике Мими (или Зизи?).
— Ах, что это у нас?
Что уж тут за рыбалка с медведями! – граф Клейнмихель Карл Гансович с раздражением вышел из воды на берег, махнул рукой, пригладил мокрые волосы, словно успокаивал себя после дебатов в Государственной Думе: — Не обмануло предчувствие! Дзэн!
ХОЛОПСКОЕ
— Авдотья! Поди-ка в гостиную, милейшая! – граф Шереметьев Андрей Ефимович постучал серебряной ложкой по золотой тарелке: — Что ж ты, воруешь?
Почему ложка в борще не стоит?
Борщ-то ненаваристый, обворованный!
— У кого не стоит, а у кого – стоит! – Авдотья неспешно подошла, воткнула в борщ ложку: — Гляди, барин!
У меня всё стоит!
— Пошла вон! – граф Андрей Ефимович прогнал кухарку, с удовольствием вкушал борщ, словно три дня на приступе Исмаила не кушал.
Когда наелся до отрыжки, выпил столового хлебного белого вина с ледника:
— Не холопское дело обсуждать, что у графа стоит и где стоит! Дзэн!
ПОУЧИТЕЛЬНОЕ
На плацу капрал Ефимов натаскивал новобранцев – так егерь натаскивает молодых борзых на волка.
Новобранцы – дюжие парни, косая сажень в плечах, но глупы до грязи.
Не понимают команд, даже во фрунт не встанут, словно им оглобли засунули в глотки.
Поручик Казаков Иван Евгеньевич с горькой усмешкой наблюдал, как мучается капрал с новобранцами, будто первый раз гоняет баранов.
— Что ж ты, каналья, сено-солому им не дал? – К концу часа поручик не выдержал, подбежал к капралу, словно барышня к конюху, врезал кулаком в морду капралу, и пока тот вытирал кровь, кричал, поучал: — Они на тебя зенки выпучили, таращатся, как собаки, которые гадят в мешок с мукой.
Сено-солому им, быдло!
Через пять минут всё уладилось, как на приеме в Зимнем Дворце.
К правой руке новобранцев привязан пук сена, к левой – семафором пук соломы.
Сено и солому деревенские парни понимают: сено дома с голодухи ели, а на соломе девок тискали.
— Направооооо! Сено! – капрал командует, как в трубу Иерихонскую.
Солдаты – недружно поворачиваются направо!
— Солома! Налевоооо!
Вечером утружденный поручик Иван Евгеньевич пришел домой, к молодой жене, дочери купца Варваре Степановне.