Варвара Степановна – славная жена, уже месяц живут душа в душу, как голубки.
Красивая, статная – кровь с молоком, русая коса до пола, взгляд прямой, щеки горят гранатовым румянцем.
— Что ж вы, Иван Евгеньевич, устали с трудов праведных? – Варвара Степановна пригласила мужа к столу: наливки, водка, селедка, кабаньи потрошка, запечённые караси, гусь, телятина и красное вино. – Откушайте, Иван Евгеньевич!
Вы же с пониманием на службе, а дома — с любовью, как соловей на ветке.
О соловье Варвара Степановна выучила в гимназии, потому что – культурная, образованная, не то, что солдаты с сеном и соломой.
После ужина с обильными возлияниями поручик Казаков, потому что – рубаха-парень, потащил упирающуюся (для проформы) жену в опочивальню, на мягкие перины, как в снег бросил.
Вроде бы хорошо шло, с ладом, но закручинился поручик, присел на кровати, спустил на пол ноги и закурил трубку Мира.
— Эка вы, Варвара Степановна!
Нет в вас изобретательности в кровати, словно вы не изучали труды итальянца Леонардо Давинчи и русского изобретателя Кулибина.
Кулибину Императрица своё благоволение пожаловала за изобретательность!
— Что это на вас нашло, Иван Евгеньевич, словно вы ополоумели после удара шашкой по голове? – Варвара Степановна натянула фамильное одеяло до подбородка, скрывала открытое. – Зачем же я в постели крылья приделаю и с крыльями спрыгну на пол?
В нашем селе изобретатель кузнец Микитка сладил себе крылья, забрался на колокольню и сиганул с неё, словно птица.
Морду разбил, рубаха и портки в клочья – стыд и срам!
Чудом выжил, потому что на козу свалился!
— С крыльями в постели? Высоко! Возвышенно, но это для графьев! – поручик Казаков шутливо толкнул жену в бок, ластился, как кот к старушке: — Смотри, как ты испугана, словно черта под юбкой нашла.
Я заласкался, как дитя, а надо бы строгость проявить в постели.
— Научи, милый друг, Иван Евгеньевич, что я должна изобрести!
Но только пошлости не предлагай служивые!
Я – твоя жена, женщина стыдливая и строгих устоев, как владычица морская.
— Гм! Как же без пошлостей, душа моя, в этом деле? — Иван Евгеньевич принужденно положил руку на бедро жены, вот, ежели сюда…
— Так не научите, потому что стремления ваши видны и пугают меня, как большая рыба! – Варвара Степановна сбросила руку мужа, горела конфузом. – Я предвкушала наслаждение любить понятливо и не мучить вас и себя изобретательностью, но теперь вижу что мои подозрения…
Поручик Иван Евгеньевич не дослушал жену, выбежал в сени, вернулся с сеном, соломой и пеньковой веревкой, как на плацу побывал.
Он привязал сено к голове жены, а солому – к её бедрам, будто помечал новобранцу нужные места.
Варвара Степановна с ужасом взирала на мужа и объясняла поступок его белой горячкой.
Но Иван Евгеньевич, потому что – бывалый, за пять минут разъяснил молодой жене суть сена и соломы, как азбуку академику прочел.
До утра из опочивальни слышались (с промежутками) приказы поручика Казакова:
«Сено!
Солома!
Сено!
Солома!»
Утром, когда муж утомленный заснул, Варвара Степановна выпила ковш ледяной воды и с мечтательной улыбкой прошептала, словно вошла в сад с соловьями и розами:
— Сено! Солома! Поучительно! Дзэн!
БЛАГОРОДНОЕ
Граф Мурашко Валентин Петрович без объявления зашел в будуар своей жены Галине Алексеевне и нервно теребил край манишки, словно искал в ней ответ на животрепещущие темы спасения человечества и брачных уз.
Графиня Галина Алексеевна с неудовольствием посмотрела на мужа, но грубостей не наговорила, потому что воспитана в высших традициях лучших семей Санкт-Петербурга и Москвы.
— Сударыня! Помогите и исправьте, если я сделаю неосторожное замечание по поводу вашего фривольного поведения, словно вы не мужняя жена, а – муза Греческая.
Намедни вы изволили танцевать с поручиком Оболенским Петром Самуиловичем.
Он ангажировал вас на мазурку, что до неприличия крайне, а затем – на польку – высший позор для тех, кто понимает.
Граф Ермольский приподнял бровь и молча посмотрел на меня, как я отреагирую на духовные ваши отношения с поручиком.
У меня найдется множество соображений на ваш вчерашний поступок, но обрадуют ли они вас и меня в той должной степени, которая необходима для сглаживания отношений, как между кошкой и собакой.
— Граф, сознаюсь вам во всем откровенно, — графиня Галина Алексеевна пудрила носик, но на мужа не смотрела, что в высших кругах считается верхом неприличия. – От высшего наслаждения и новых впечатлений на приеме в честь китайского посла я получила расстройство нервов, но избежала хандры, хотя вы вводите меня в то состояние души, которое философ Дейнека называл отторжением, а поручик Оболенский – непостигаемым разумом несуществующего.
Ну и что же с того, что я оказала честь поручику Оболенскому с выпуклыми ляжками?
Ему скоро на войну, так пусть порадуется жизни рядом с первой красавицей столицы, красавицей, которую муж часто на час меняет на пустышек и дурнушек, тем лишает меня противодействия ощущениям и вводит в пугливую тоску ожидания, словно я не женщина с плотью и кровью, а – продавщица копченой рыбы.
Ваше дурное поведение, если и поддается объяснению, то это объяснение оставьте для кухарок, которым вы без брезгливости задираете юбки на головы и создаете тем самым новую моду.
Неопределенность ваших отношений и ожидание мучений и холодной кровати бросили меня в танец с поручиком Оболенским, и когда я танцевала, то представляла, что непременно в скором времени в Храме увижу сияние, а вы с мутными глазами встанете передо мной, все тело ваше заколышется желе, и тьма ваша прикроет от меня светлое и беззаботное чувство.
— Позвольте! Галина Алексеевна! Что вы себе позволяете, душа мон шер! – граф Валентин Петрович негодовал, как собака на привязи, когда рядом проходит кошка. Он из золотой табакерки засыпал в ноздрю табак, чихнул, снова чихнул, вытер мокроту батистовым платочком с монограммой дома Романовых. – Не напрасно я направил стопы свои в ваш будуар, ох, как не напрасно!
С ночи во мне установилась самая полная уверенность, что непременно, неминуемо вы не раскаетесь в содеянном танце, а возведете хулу на кристально чистого и возвышенного мужа благороднейших кровей.
Граф Валентин Петрович в болезни внезапно затрясся в сильнейшем гневе, не подобаемом особам из высшего света, но не мог с собой поладить – так рука убийцы тянется к горлу жертвы.
Порыв бешенства сорвал графа Валентина Петровича с места, словно жеребец закинулся со старта.
Граф Валентин Петрович напрыгнул на жену, будто он не граф, а крестьянин, который поучает нерадивую крестьянку.
Схватил за волосы, стащил графиню Галину Алексеевну с пуфика на пол и таскал по полу, со сладчайшим остервенением драл волосы, при этом желтая слюна слетала с губ графа, а золотые пенсне запотели от юношеского задора.
— Мерзавка! Нижайшая клятвопреступница и распутница!
Порочишь честь благороднейшего мужа, а я принят ко двору!
Граф Валентин Петрович возил жену по мраморному полу (итальянская плитка), ни на секунду не усомнился в своей правоте, а даже уверился, что так и должно, когда провинившуюся графиню наказывают, как мужичку.
Графиня Галина Алексеевна сначала, подобно половой тряпке, елозила за мужей, пребольно ударилась головой о ножку кресла (а-ля Людовик Пятнадцатый), но не кричала, не призывала к благоразумию графа и не призывала прислугу.
Вдруг, на удивление графа, графиня Галина Алексеевна извернулась, вывернула руки мужа, освободила волосы из захвата, вскочила на ножки, и, когда граф открыл рот для новой порции хулы и журьбы, схватила со стола подсвечник (работы мастера Фаберже) и драгоценностью ударила мужа по спине.