Может быть, она послана мне в испытание, и, если испытание не пройду, то весь свет меня осудит, пожурят, охулят, укорят и изгонят из высшего общества, как плебея, что не удержался и подсмотрел за своей хозяйкой в бане.
Работа, прежде всего работа, представлю, что не графиня обнаженная возлежит, а – мраморная статуя, или лучше – воз с репой».
— Иван Васильевич, что это вы, милый друг, улыбаетесь, словно вам повесили Анну на шею? – графиня Анна Измайловна двусмысленно пошутила – она Анна и орден — Анна! – Не перевернуться ли мне на бок, и как вы находите: достаточно ли свет играет на моих шикарных стройных бедрах?
Грудь выйдет на холсте сочная, задорная, как резиновые колеса автомобиля Руссо-Балт?
— Не нужно, милостивая государыня, не ворочайтесь!
Очень правдоподобно возлежите, и свет на вас направленный, как в Академии Живописи с потолка.
«Почему, почему я не пошел в купцы-лабазники?
Сейчас бы кутил с цыганами в Яру, а потом поехал бы к этой же графине Анне Измайловне, и без стеснения изъяснялся с ней на языке шампанского и нумеров?
В Париж бы отвез, на канкан посмотрели бы, и сама канкан сплясала у нас в нумере, где золотые кровати.
А через свою скромность художника и нужду пойду по миру без денег и без графинь, разве что продам холсты и краски и в гусары подамся, а затем – по трактирам в угарном дыму! — Иван Васильевич отметил, что тень под правой грудью графини излишне насыщена, словно тьма адская, где зубовный скрежет и сера.
Но ни ад, ни зубовный скрежет не охладили пыл художника, а рука заметно дрожала, словно на бормашине. – Хороша, завлекательна графиня Анна Измайловна, и богата очень, как золотой прииск.
Но нельзя мне сейчас, вот так просто, без плезира и куртуазности!
Ах, как я горюю, ах, я горюю!»
В избытке чувств Иван Васильевич потерял сознание и упал на пол, как огромная кисть.
Лицо художника красное, губы подрагивают, а глаза закатились в сильнейшем жару.
— Воспламенился! Дзэн! – графиня Анна Измайловна подошла к зеркалу, придирчиво оглядела себя со всех сторон, словно выбирала невесту из самой же себя, осталась довольна увиденным, накинула на голое тело горностаевую накидку и только тогда милым голосочком, в котором слышны все соловьи Курской губернии, позвала: — Фееееедооор!
Скорее неси воды, барин твой воспламенился!
ДОЛЖНОЕ
Граф Антон Ефимович Троекуров страдал манией писательства.
Он писал всегда и везде: в отхожем месте на стенах, в будуарах – на спинах дам, в бане – на ягодицах девушек, в поездке – на сидении кареты.
При себе граф Антон Ефимович возил всегда набор гусиных перьев для писательства, карандаши, уголь, мелки, гвоздики (для выкарябывания скабрезных надписей на деревянных фигурах и мебели), ножи (с той же целью, что и гвозди), и множество других приспособлений для увековечения своих творений, равных творениям римского Цицерона.
Хоронили дальнего товарища графа Антона Ефимовича – князя Потемкина Егора Александровича.
Родные и близкие графа Егора Александровича скорбели на Новодевичьем кладбище, а граф Антон Ефимович с вожделением смотрел на фамильный склеп Потемкиных – открытая книга для записи умных вечных мыслей.
После торжественной церемонии прощания с покойным, опускания и засыпания гроба землей граф Антон Ефимович под предлогом великой скорби остался на кладбище под одобрительные взгляды родственников Потемкина «Весьма скорбит Антон Ефимович, значит – человек надежный и положительный, как скала в океане!»
Когда все ушли, Антон Ефимович проворно достал из дорогого кожаного портфеля грифели, уголь, гвоздь и с чрезвычайным усердием начал выцарапывать, писать вирши на стенах склепа Потемкиных.
Когда дописывал пятый стих «О, златокудрая Аврора, подскажи, где пены роются бараны…» графа непочтительным образом укорили, словно не граф он, а – подзаборный пёс Тузик.
— Что ж ты, барин, чужое добро портишь, как школяр несносный? – кладбищенский сторож вернулся к склепу Потемкиных (не иначе, как чтобы цветы с могилы взять и перепродать другим скорбящим) и с негодованием хулил и журил графа Антона Ефимовича. – Люди старались, строили склеп, а ты, барин, пакостничаешь, будто забулдыга.
Граф Антон Ефимович Троекуров сконфузился, чувствовал неловкость перед мужиком:
«Что, если мерзавец доложит Потёмкиным, что я нарочно остался, чтобы углем и царапинами их склеп изукрасить, как барышню перед свадьбой?
Не понравится Потемкиным, ох, не по нраву придется моё рвение.
А Потемкины приняты ко Двору! – граф Антон Ефимович вытер рукавом, внезапно выступивший на морозе, пот. – Сторож – пренеприятнейший отвратительный хам!
Обрюзгший, с длинным носом орла, лицо в оспинах, брови густые дворницкие, ноги кривые, а глазки свинячьи заплыли жиром, словно он трупы по ночам жрет.
Гримасничает, как обезьяна в зоологическом саду, а выражение на лице – довольство чрезвычайное, потому что барина укоряет.
Морда глупая, а еще капуста кислая в бороде из щей застряла, как застревает в сучке кобель.
Убил бы мерзавца, да в землю закопал… если бы сил хватило».
Всё это Антон Ефимович думал, но затем навесил на лицо сладкую медовую улыбку, с почтением раскланялся, расшаркался и ретировался с кладбища, как с поля боя без кирасиры.
— Что должно, то и произошло! – граф Антон Ефимович за кладбищенскими воротами вздохнул свободно, расправил плечи, быстро нацарапал на доске калитки «Сторож – хам», воздел палец к небесам: — Должное! Дзэн! – то ли должное о смерти Потемкина, то ли о своей встрече с кладбищенским сторожем, но внес вклад в историю Государства Российского и Русского национального дзэна.
УСТРЕМЛЕНИЯ
— Устремления молодого патриота направлены на разжигание огня в груди, на борьбу с внешним и внутренним врагом и на барышень! – корнет Оболенский поучал товарищей своего же круга, возраста и разделения мыслей – так утка учит утят плаванию. Товарищи с пылкими взорами слушали корнета Оболенского, потому что он искушен в дамах — каждую неделю посещает заведение мадам Польских Эвки.
— Господа! Друзья! Соратники!
Посмотрите на прекрасную барышню, что выходит из салона модистки мадам Коко.
— Княжна Анна Павловна! Влиятельнейшая и ослепительнейшая! – корнеты выдохнули, словно после боя с турками.
— Вижу, что княжна Анна Павловна, молодая и чувственная, без всяческих вычурностей, – корнет Оболенский вскочил на кобылу, ловко – загляденье, как на диван вскочил. – Я покажу деликатное обхождение с дамой: на лету сорву цветочек с её чудной шляпки, а затем вернусь и с извинениями опущусь на колени перед несравненной княжной.
Она простит, всенепременно простит молодого и обаятельного знатного меня, и, возможно пригласит на прогулку по Летнему Саду.
Устремления сердца молодого корнета не могут быть не прощены.
Корнет Оболенский пришпорил, и, когда кобыла достигла несравненной, ни в чем не подозревающей корнета Оболенского княжны, схватился за маленький, как палец гнома, цветочек на её шляпке.
Кобыла понесла дальше, а цветочек не отрывался – хорошая, добротная работа французской модистки, как и её сношения с графьями.
За цветком потянулась и шляпка, а к шляпке затейливо прикреплено английскими булавками легкое летнее платье княжны Анны Павловны.
Чу! Миг! И княжна Анна Павловна, подруга Императрицы оказалась посреди людной улицы в одних только замечательных розовых панталончиках с кружавчиками, чулках, туфельках и весьма фривольном корсете, что не скрывал высокую, весьма взволнованную грудь.