Вечером были гости. Немного, всего человек шесть и почему-то по большей части мужчины. Мария Ивановна была возбуждена и необыкновенно молода. Разговор крутился вокруг ее работы, она отбивалась от всяких, как ей казалось, опоздавших предложений. И сказала в запальчивости: "Да что вы, посмотрите на меня!!!" — "Вот я и смотрю!" — четко отпарировал Борис Александрович Львов-Анохин.
Со следующего дня началась неожиданная и забавная свистопляска. Средства массовой информации занимались Марией Ивановной настолько энергично, что все вдруг вспомнили о ней и увидели за легендой живого человека.
От кино и телевидения градом посыпались предложения. Звонили, приходили, присылали сценарии. Всего за несколько месяцев предложений было 14. Я подсчитала тогда забавы ради. Мария Ивановна не приняла ни одного. Отшучивалась: "Спроси их: почему не подождать столетнего юбилея? Было бы еще эффектнее". Как-то, сама подойдя к телефону, так кому-то и ответила. Отказы объясняла главным образом неудовлетворительностью материала. Скидок делать не умела и теперь. Другие причины были побочные: "Знаю я этих киношников. Ненавижу их стиль, суматоху, там насидишься, пока дойдет до дела. А потом с усталым лицом сниматься? Нет, благодарю! И вообще я театральная актриса. У меня с кино был плохой опыт. У меня чувствительные глазные нервы, яркого света не выношу. Как засветят юпитеры, я глаза закрываю. И в театре всегда прошу желтый свет". В общем, не имела привычки к кино, и оно ее не вдохновляло, чтобы идти на трудности и риск…"
В четверг, 12 ноября, в Свердловске закончился судебный процесс над Андреем Амальриком (это он написал брошюру "Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?") и Львом Убожко. Оба обвинялись в антисоветской деятельности и были приговорены к 3 годам заключения: Амальрик в ИТК усиленного режима, Убожко — общего.
И еще одно событие того дня выделю. На 5-м этаже здания ЦК на Старой площади состоялось очередное заседание секретариата ЦК. На нем присутствовал весь тогдашний "иконостас": Суслов, Пельше, Демичев, Устинов, Пономарев, Катушев, Соломенцев и др. Вопросов, вынесенных на повестку дня, было несколько, однако мы коснемся всего лишь одного — о писателе-фантасте Иване Ефремове и его последнем романе "Час быка". Что же такого интересного нашел секретариат ЦК в этом романе, чтобы обсуждать его на своем заседании? Оказывается, секретариат таким образом реагировал на записку председателя КГБ СССР Андропова, в которой сообщалось следующее:
"Ефремов в своем романе "Час быка" под видом критики строя на фантастической планете, по существу, клевещет на советскую действительность… Суждения автора отражают следующие выдержки: "Устранение верхушки ничего не решает. На месте убранной сейчас же возникает новая вершина из нижележащего слоя. У пирамиды надо развалить основание". Многие читатели, прочитавшие роман, затем писали: "Что, они не понимают, это же все человек пишет о нашей советской действительности…"
Вот эту записку и обсуждал секретариат 12 ноября. По данному вопросу было вынесено постановление, где говорилось: "Поручить ЦК ВЛКСМ рассмотреть данный вопрос и доложить ЦК КПСС". Куратором был назначен будущий министр культуры, а тогда секретарь ЦК Петр Демичев. В ближайшие дни он должен был вызвать Ефремова к себе и хорошенько его пропесочить. С этим поручением Демичев справился. Между тем жить писателю оставалось не так много — чуть меньше двух лет. Причем его смерть будет окутана таким ворохом загадок, что… Впрочем, об этом будет место поговорить позже.
А вот у другого советского литератора — поэта Владимира Соколова — с тем промозглым ноябрем были связаны самые приятные воспоминания. Он влюбился. И это на шестом десятке лет! Причем его возлюбленной стала жена высокопоставленного военного дипломата, служившего в Каире, Марианна Роговская. По ее словам: "В ту пору все зачитывались романом Булгакова "Мастер и Маргарита". Для наших знакомых эта навязчивая аналогия была очевидна, хотя нас она совершенно не интересовала — мы жили своей жизнью. Я уже не помню, кто переиначил заглавие булгаковского романа, но о нас так и говорили — Мастер и Марианна. Бывало, мне звонили на работу, домой и в шутку, и всерьез называли Маргаритой…"
Но расскажем обо всем по порядку. К тому времени, о котором идет речь, Соколову было 52 года, и он был вдовцом с двумя несовершеннолетними детьми, неработающей матерью и сестрой на руках. Его бывшая супруга (кстати, она была дочерью влиятельного деятеля Болгарии) ушла из жизни при трагических обстоятельствах. Она была влюблена в коллегу мужа — поэта Ярослава Смелякова, однако эти отношения не принесли обоим счастья. И вот однажды нервы женщины не выдержали: выбежав в сильном волнении из своей квартиры, она поднялась на 9-й этаж, где жила семья писателя Ажаева, и из его квартиры выбросилась из окна. В течение нескольких лет Соколов носил в себе эту трагедию, пока в 70-м не встретил Марианну Роговскую, которая тогда работала директором музея А. П. Чехова. Она в тот раз прилетела в Москву из отпуска, и один из многолетних поклонников пригласил ее на вечер поэта Соколова в Университете дружбы народов. По ее словам:
"Он читал прекрасно. Я была заворожена его голосом. Знаете, у болгар есть такое слово "унес" — вознесение, улет из повседневности.
Я видела его раньше. Из музея забегала в ЦДЛ выпить кофе, дважды его встречала и оба раза с Евтушенко. Но это были беглые взгляды. А тут я слушала его и наслаждалась целый вечер.
Когда Владимир Николаевич кончил читать, я попросила нашего друга взять у него автограф для меня. Владимир Николаевич довольно мрачно спросил обо мне: а кто она? Тот сказал: очень дорогой мне человек. Соколов скептически посмотрел на меня и написал несколько слов. Я отошла, раскрыла книгу и прочитала: "Марианне Роговской, очень дорогому человеку".
Эта надпись все предрешила. И я ждала продолжения. Ведь я привыкла к повышенному вниманию и была уверена, что он со всех ног бросится узнавать мой телефон. Это, кстати, было несложно. А он не позвонил. И я позвонила сама и спросила: почему вы не звоните? А он ответил: я не умею разговаривать по телефону. v
Потом мы начали встречаться. Мы гуляли. Осень, дождь, мокрый снег. Оказалось, что он страстный любитель прогулок по Москве. И мне раньше очень нравилось одной ходить по городу.
А он во время прогулок по Москве сочинял стихи. Не полностью, конечно, отдельные строчки. Потом приходил домой и записывал. Записывал на чем попало, на каких-то клочках бумаги, словно тайком — я никогда не видела его "работающим" за столом. Да и стола-то у него долго не было…
Мы вынуждены были — и любили — ночами разговаривать по телефону. Я приходила усталая, еле живая. Час спала. И потом звонила ему глубокой ночью. Его телефон стоял около кровати. Так мы буквально часами напролет разговаривали.
Как мы ни старались скрывать, роман наш был широко известен — Москва тогда была не такой, как сейчас.
Я довольно быстро объяснилась со своим мужем. Я не из тех женщин, которые умеют вести двойную жизнь. Мне это было мучительно. Поэтому призналась ему, что люблю другого. Наши отношения с Владимиром Николаевичем были тогда еще абсолютно платоническими, мне нечего было стыдиться. Но о том, что душа моя уже полностью принадлежала ему, я сказала. Стихи его были чисты и целомудренны, добавить к ним было нечего…"