Стаскивает с себя майку, садится, чтобы снять ботинки и носки, одним движением смахивает брюки с трусами.
— И самый прикол в том, что все то время, что я буду тебя трахать, а затем калечить, ты будешь знать, что после всего этого я тебя убью.
Если я и надеялась оказать ему хоть какое-то сопротивление, то мои надежды развеялись как дым. Он и не думает развязывать меня. Просто переваливает так, чтобы было удобнее насиловать и все. Когда я дергаюсь и извиваюсь слишком активно, он прерывает свое занятие, чтобы отвесить мне несколько оплеух и пинков, а потом опять возвращается к прерванному процессу. Я пытаюсь лягаться, стараюсь укусить его, как только его рука оказывается более или менее рядом с моим ртом. Поняв, что зубы у меня здоровые, и пускаю я их в ход с отменной прыткостью, он не рискует насладиться минетом в моем исполнении. Зато сполна компенсирует себе это всеми другими доступными способами.
Я кричу от боли, он дышит шумно, с пристоном на каждом выдохе. Не удивительно, что ни он, ни я не слышим, как дверь за его спиной открывается…
Выстрел из пистолета без глушителя шарахает так, что у меня закладывает уши. Мой мучитель то ли всхлипывает, то ли икает и заваливается сначала на меня, а потом медленно сползает в сторону. Кто-то подхватывает мое тело на руки и несет прочь из кладовки, потом вверх по лестнице. Кто — я не вижу, слышу лишь тяжелое дыхание. В глазах плывет, резкость наводиться отказывается.
Прихожу в себя уже в машине скорой помощи. Медики колдуют надо мной, что-то рассматривают, ощупывают. Это что-то — я. Но своего тела я не чувствую совершенно. Даже не больно, когда они втыкают в меня иголки и вливают какие-то лекарства. Они рады, что я очухалась и прилагают массу усилий, чтобы не позволить мне снова отключиться. Когда я совершаю такие попытки, в ход идут грозные окрики, нашатырь и даже звонкие пощечины. Моя разбитая физиономия их тоже не ощущает, только слышу звук. До больницы меня довозят живой и уже там берутся за меня всерьез. Сообщают, что придется зашивать, но общий наркоз мне сейчас давать нельзя. Будут под местным. Они возятся где-то там, ближе к моим ногам, и я наконец-то начинаю что-то чувствовать. Это разные виды боли — тянущая, острая, режущая. Но зато я понимаю, что это мое тело так реагирует на их вмешательство, а значит мы с ним начинаем снова обретать друг друга.
После того, как меня перевозят в палату, первыми ко мне на свидание являются естественно полицейские. Они-то и сообщают, что моим спасителем стал Антон. Оказалось, что не только я видела его у дома Коршунова, но и он наблюдал за мной. Сказал, что по привычке. Ведь он пусть и не долго, но был моим телохранителем и чувствовал за меня ответственность. С тех самых времен у него сохранился ключ от моего дома (какая прелесть!), и когда Антон увидел через мои окна какое-то странное движение, решил сходить и проверить все ли в порядке. Правда нашел он меня не сразу. Вот ведь незадача какая…
Киллер мой после его выстрела тут же сделался покойником. По этому поводу полицейские очень переживали. Но я их успокоила, рассказав, что к человеку, который заказал меня, этот тип все равно бы, наверно, не привел. Он был уверен, что убьет меня, а значит ему не было никакого резона врать мне. А он ведь совершенно четко сказал, что не знает заказчика.
Следом за полицейскими приходят Кондрат и Стрельников. Последний — бледный до синевы. Похоже добрался он сюда не столько своими усилиями, сколько благодаря выносливости Кондратьева. Феди…
Они сидят по сторонам от моей кровати, которая больше всего похожа на какую-то пыточную машину будущего — вся обставлена аппаратурой, от которой ко мне тянутся провода и шланги. Сидят и по очереди тяжело вздыхают. Кондрат убивается не на шутку. Ведь это он был в моем доме непосредственно перед покушением, он проверял заперты ли окна и двери, и он в конце концов оставил меня одну-одинешеньку.
Как честно признается в порыве самобичевания — из-за трусости. Я, по его словам, была какая-то странная, не такая как раньше, и он побоялся, что если останется у меня ночевать, то не совладает с собой и все-таки… гм… перестанет быть мне другом, а как следствие и другом Коршуну…
Дурачина здоровенный!
Больше в тот день никто меня не беспокоит. А утром следующего в палату врывается бабушка в сопровождении Кристофа. Он наполняет больничный покой совершенно неуместными здесь французскими эмоциями. Она просто садится рядом со мной, берет мою свободную от капельницы руку, и я чувствую, что ее ледяные пальцы мелко дрожат.