На следующий же день дверь в мою палату распахивается, и я в изумлении вижу… маму. Последний раз я ее видела… Ну-у-у… Ну год назад так точно.
Она уже в том возрасте, который у нас почему-то называют «бальзаковским», хотя этот господин, соответствуясь с эпохой, считал «вышедшими в тираж» женщин не за пятьдесят, а чуть за тридцать. От бабушки моя мама унаследовала разве только осанку — прямую, как доска спину. Лицом пошла в деда. Широкие крестьянские скулы, короткий тоже широкий нос, узкие губы, которые совсем не портили жесткое мужское лицо Петра Соболева, но ужасны на лице его дочери. В первую очередь потому, что она постоянно пытается исправить их форму с помощью карандаша для губ и помады. В итоге получается что-то страшное. Помада расплывается, контур губ — и без того причудливый и фальшивый — размазывается… В общем жуть.
Причина ее неожиданного появления вскоре становится ясна: мама в ярости, хоть и пытается это скрыть. Интервью, которое «посмела дать» бабуля, как ей кажется, наносит ущерб ее доброму имени. «Как она могла утверждать, что я не уделяла тебе достаточного внимания?!» О Господи! Самое смешное, что она сама не понимает, что несет, и в каком виде выставляет себя. Просто здорово: и не подумать хотя бы по телефону проведать дочь после того, как все СМИ в два захода (по количеству известных им попыток) трезвонили про совершенные на меня покушения, но примчаться выяснять отношения после бабушкиного интервью.
Но главный ужас в том, что она решает раз и навсегда доказать «общественности», что на самом деле она прекрасная мать. Похоже некоторое время — по крайней мере, пока я лежу на глазах у всех в больнице — мне предстоит с ней общаться ежедневно. Лучше б я все еще валялась без сознания! В коме. Такое отличное, теплое, уютное слово. Лежишь себе, ни на что не реагируешь, ни за что не отвечаешь. Поют тебя и кормят внутривенно. Даже глотать и жевать не надо. И швы в заднице не волнуют никак.
Я оказываюсь права — мама появляется в больнице и на следующий день. Сидит, со всей строгостью расспрашивает меня о моей непутевой жизни. Оказывается, она все-таки следит за моим творчеством, и я подвергаюсь строгому взысканию за то, что своим «циничным отношением к своей работе, которая суть — служение обществу», ставлю ее — маму — в сложное положение. «В то время как я…» «А ты…» «Ты же рупор, через который общественность может доносить до власть имущих, погрязших в бесконечной драчке за дележ нефтедолларов…» «Ты обязана воспитывать простых людей в должном духе и вести за собой…» Ну да. Надо полагать вперед, заре на встречу…
«Бля-я-я!» — как сказал бы Стрельников.
На свою беду минут через десять после маминого прихода в палату заглядывает Кондрат в своей черной форме и краповом берете, на сей раз надетом не задом наперед, а как положено. Мама усаживает его перед собой, спиной ко мне. Так что выражения его лица я не вижу, но вскоре замечаю, как складки кожи на его здоровенной шее и бритом затылке розовеют, потом приобретают устрашающий красно-коричневый оттенок, а после начинают шевелиться по-моему сами собой. А ведь мама к нему относится хоть и строго, но справедливо. Как ей кажется. Еще бы! Ей в руки попал «жандарм», «душитель прекрасных порывов народа» (Пушкин бы плакал), «палач на побегушках у власти» (палач на побегушках — это сильно! Я оценила!), и прочая, прочая, прочая.
Все-таки удивительная у нее каша в голове. Какая-то жуткая помесь идей и словечек эпохи раннего Ленина, эпохи начала 90-х с ее дикой демократией, которую в народе много позднее никто и не именовал кроме как «дерьмократией», и непонятно еще какой эпохи, скорее всего придуманной ей самой. С отцом вот все более или менее понятно. Он фанатичный коммунист. А вот куда занесло маму, по-моему даже она плохо понимает… После того, как она принимается именовать Кондрата — офицера СОБРа — «омоновцем», чем по незнанию наносит ему самое жестокое оскорбление, мне приходится спасать боевого товарища.
— Мам, оставь Федора в покое. Он у нас натура тонкая, твоего напора может и не снести.
«Тонкая натура» смотрит на меня затравленно и нервно стискивает пудовые кулаки. Похоже, бежать без оглядки ему не позволяет только офицерская честь. Мама возмущенно смолкает. Обрадованный Кондрат вскакивает, быстро передает мне приветы от Стрельникова, «который, видно, умом тронулся в этом своем санатории — девицу завел и носится с ней, как с писаной торбой». Рассказывает о том, как его самого и все его подразделение «дрючат» в связи с прошедшими майскими и подступающим Днем независимости — «навещать часто не смогу, душа-девица, все учения какие-то и усиления. Учат нас, понимаешь, террористов ловить. Усиленно. Сегодня вот и то еле вырвался».