Замолкаю. Смотрят вопросительно, но я не собираюсь ничего пояснять. И уж тем более ничего не хочу показывать. Первым приходит в себя Стрельников.
— Дура ты. Он просто убьет тебя, заберет себе этот конвертик и все. Если ты начнешь его шантажировать.
— Ты не понял. Я не собираюсь его шантажировать. Я просто отдам кое-что из этого конверта его политическим противникам. Выберу самого сильного и влиятельного и отдам. Фамилии нужные я знаю. А уж они его легко задавят.
— Все это детский лепет. Они у тебя за спиной договорятся и все. Борзунов прогнется, они наново переделят сферы влияния и продолжат жить богато и сытно. Как раньше.
Коршун машет рукой и отворачивается.
— Люди, знаешь ли со своей совестью в разных отношениях состоят. Я вот думал, было, со своим компроматом к америкашкам податься. Они б меня с распростертыми объятиями приняли и долго бы еще в жопу целовали за то, что так Россию подставил. Так ведь не могу, блин! Родина, так ее и растак!
Стрельников вдруг принимается декламировать:
— Чем больше Родину мы любим, тем меньше нравимся мы ей. Так я сказал в один из дней, и до сих пор не передумал.
Мужики смотрят на него с веселым изумлением. Он смущается и поясняет:
— То есть это не я так сказал, а Дмитрий Пригов, поэт такой.
Меня Пригов и его поэзия в данный момент ну совсем не интересуют.
— Так что ж? Задрать лапки и сдаться?
— Просто сдаться. Не задирая лапок, чтобы жестами не привлекать к себе лишнего внимания. Я исчезну. Они будут следить за вами какое-то время. Поймут, что вы обо мне по-прежнему и знать ничего не знаете. И, если повезет, от вас отстанут.
Все сидят, повесив головы. Не спорит никто. Очевидно, что Коршун прав. Наконец, мужики крепко обнимаются с ним, словно прощаясь навсегда, и уходят. Мы остаемся наедине…
Молчит. Наконец:
— Что там за компромат-то у тебя? Покажешь?
Качаю головой.
— Нет. Ты прав. Он не поможет. Сожгу его при случае. Пусть прошлое остается в прошлом…
Пора ложиться спать. Сложный момент. Все надеялась, что он как-то подскажет мне о своих намерениях по отношению ко мне, но он сидит, не поднимая глаз. Постелить ему в другой комнате? Еще решит, что я так ему намекаю, что со мной ему спать — не резон. Сразу пригласить к себе… Ну не могу я решиться на такое!!! Да и он хорош. Видит ведь все, понимает. Зачем заставляет мучиться? Уж сказал бы все как есть!
Злюсь. И это все-таки толкает меня на решительные действия. Злобным тоном, совсем не подходящим к моменту, грубо от неуверенности в себе и страха интересуюсь:
— Где спать сегодня будешь?
Лицо его остается спокойным, а в глазах появляется легкая усмешка. Убила бы! А потом провались бы сквозь пол со стыда. Господи, ну почему, почему я влюбилась именно в этого паразита с мерзким нравом? Непонятного, недоступного, иногда даже страшного. И злого, способного ударить хоть словом, хоть кулаком… Неужели именно потому, что он такой? Потому что ему никогда и в голову не приходило относиться ко мне с той бесконечно надоевшей жалостью и заботой, с которой ко мне до сих пор относились все мои друзья-приятели? Потому что он всегда видел во мне человека если и не равного ему, то по крайней мере достаточно сильного, чтобы не миндальничать с ним? Вот и сейчас не собирается… Только еще больше прищуривается, почти пряча глаза за ресницами:
— Есть варианты?
Сказавши «а» по волосам не плачут… А потерявши голову нечем будет сказать «б». Усилием воли сдерживаюсь от того, чтобы спрятать от него свое горящее стыдом лицо. Можно в ладони, но лучше бы вообще на другой планете. Делаю над собой последнее усилие и отвечаю:
— Есть. И много. Но основных два: со мной или без меня.
Смотрит, склонив голову к плечу.
— Зачем я тебе, Ксюх? Ты вон — красавица и умница… Зачем?
Злюсь еще больше — неужели ответ не очевиден?
— Люблю я тебя, козла. Знаешь, как говорят — любовь зла… Вот я тебя и полюбила.
Встает, подходит ближе, смотрит… недоверчиво. Недоверчиво?!! Он что дурак совсем? Наверно действительно дурак, раз продолжает в том же ключе:
— Брось… Это у тебя на почве стресса. Понервничала сегодня, завтра все пройдет…
Размахиваюсь и залепляю ему пощечину. Он даже не пытается перехватить руку, хотя наверняка мог бы. Стоим. Смотрим друг на друга. В его глазах — все та же бездна, которая манит меня, не дает дышать и думать… Делаю шажок вперед и обнимаю его, пряча лицо куда-то ему в основание шеи, туда, где кожа так нежна и жилкой бьется пульс…
Далеко не сразу руки его смыкаются у меня на спине. А потом губы находят мои губы. Наверх, в спальню мы почти бежим. Падаем на кровать. Ему проще, на нем только халат. На мне одежды значительно больше. Зато, когда он еще только возится с пуговицами и молниями на мне, мои руки уже во всю блуждают по его поджарому телу. Когда он наконец-то справляется с моими шмотками, я обвиваю его как лиана. Не могу ничего поделать с желанием прижаться к нему каждой клеточкой кожи, настолько плотно, насколько это только возможно. Смеется с неожиданно глубокой нежностью.