Мужик, который рылся в карманах пиджака погибшего, вскакивает, нервно оглядывается, мазнув взглядом по мне, и кидается обратно в джип. Водитель газует и машина срывается с места…
Я в шоке. Только этим можно объяснить то, что я делаю дальше, вместо того, чтобы убраться отсюда куда подальше. Иду к перевернутому Поршу и сажусь на корточки у водительской двери. Парень внутри — мертвее не бывает. Лицо — страшная черно-красная маска. Окровавленная и какая-то смятая рука вывалилась через разбитое боковое стекло на асфальт. Пальцы, судорожно сжатые в кулак, неподвижны…
Неподвижны? Господи, да он жив!!!
Вскакиваю и ору так, что чуть не срываю голос:
— Врача! Есть тут врач?! Скорую! Он жив!
Народ, собравшийся вокруг, начинает шевелиться. Но так нерешительно и вяло! Бегу к своей машине, хватаю телефон. Трясясь от возбуждения набираю службу спасения. Занудная барышня принимает вызов и при этом уточняет — кто я, кой-черт меня занес на место происшествия и как со мной в случае чего можно будет связаться. Обещает прислать и полицию, и скорую. Умоляю поторопиться. Вдруг для парня еще не все потеряно?
Бегу назад, к Поршу. Никто по-прежнему не рискует приближаться к окровавленному телу в нем. Не верится, что он жив — в таком виде живыми не бывают. Но он стонет. Снова присаживаюсь рядом.
— Терпи. Не помри теперь только. А то получится, что все зря. Слышишь меня? Дай знать, что слышишь.
И тут он открывает глаза.
Ничего сверхъестественного. Самые обычные серые глаза. Но на лице залитом черно-красной кровью они — серые, живые — выглядят так, что я вздрагиваю. Словно на грязном стекле кто-то два чистых окошка протер. А там свет. И боль. И ярость.
Испытывая мучительную жалость, которая норовит скопиться комком в горле и потечь из глаз, спрашиваю:
— Ты как?
Смотрит, молчит. То ли не слышит, то ли не понимает.
— Да не молчи же! Поговори со мной!
Пытается. Я вижу, что пытается, но ничего кроме жуткого хрипа из его рта не вырывается. Но уже хоть что-то! Вдали слышна сирена. Скорее!
Вижу, что парень опять силится что-то сказать. Наклоняюсь к нему ближе. И чуть не вскрикиваю от неожиданности. Его рука, которая поначалу мне показалась совершенно мертвой, внезапно тянется ко мне и окровавленные пальцы охватывают мою кисть. Это усилие забирает у мужика последние силы. Глаза закатываются, рука слабеет и падает обратно на асфальт, и только после этого я понимаю, что хватал он меня не просто так — у меня в ладони оказывается небольшой ключ.
Просто ключ. Ни тебе бирки с цифрами, ни тем более брелочка с вложенными в него инструкциями. Смотрю на него, ощущая себя Буратино… Крекс, пекс, фекс…
И что мне теперь с этим делать?
А тем временем вокруг начинается суета. Спасатели с пилами и здоровенными кусачками. Врачи с капельницей и носилками. Господа полиционеры с вопросами и протоколами. Водитель Порша каким-то чудом переживает не только аварию, но и операцию по собственному спасению. Судя по тому, как торопятся и суетятся медики, в скорую его загружают не в виде трупа. Иду к своей замершей рядом машине, но так до нее и не добираюсь, надолго влипая в объяснения. Ведь это именно я звонила в службу спасения! И это мой бампер изувечил тот самый джип, который теперь преспокойненько удалился с места происшествия! В отличие от меня, дуры любопытной! Вот ведь…
Надо работать. Повторяю это себе как мантру уже второй час. Еще вчера решила: сегодня, прямо с утра сажусь и начинаю писать. Начинаю писа-а-ать! Начина-а-аю…
Как же не хочется!
Надо бы взять себя за шкирку, но голова забита чем угодно, только не мыслями о работе. А как писать, если думаешь совершенно о другом? В итоге начатый было текст так и не продвигается ни на строчку. А я все не могу избавиться от видения — серые, словно промытые изнутри яростью глаза на окровавленном лице. И звук — хрип, который вырывается из его горла. По ощущениям — предсмертный…
Хотя полицейские, которые не слезают с меня второй день, все стараясь выпытать у меня еще какие-то им одним ведомые подробности, уверяют, что мужик тот пока что жив. Правда упорно пребывает без сознания, так что одна надежда на меня — ведь я все видела. И как я не пытаюсь объяснить, что все (а точнее кое-что) видеть и «все знать» — две большие одесские разницы, они меня словно не слышат. Наверно, это называется чутьем. Ведь про ключ я им так ничего и не говорю…
Телевизионщики увлеченно мусолят в новостях вчерашнее событие. Еще бы! Перестрелка. Порше. В И-нете тоже прописали. Здесь обо всем поподробнее. Узнаю, что мужик из Порша — какой-то бизнесмен. А зовут его Егор Стрельников. Стрельников — Застрельников… Такая вот подходящая к случаю фамилия…
Читаю дальше. Все больше версии — кому этот самый Стрельников так сильно мог дорожку перейти. Но эти гадания на кофейной гуще, естественно, ни к чему толковому не приводят. Интерес к происшествию закономерно затихает. Для всех кроме меня. Я ведь уже успела себе напридумывать всяких страстей! Вот иду я по темной улице, или выхожу из лифта возле своей квартиры, и тот самый мужик, который стрелял по Поршу, и которого я спугнула, сказав «Эй!», тычет мне пистолетом в бок.
Возникает за спиной и тычет, сволочь!
Воображение у меня хорошее. Страшно. Но дни идут. Мужик не появляется. Джип, номера которого запомнил кто-то более внимательный, чем я, оказывается в угоне. Концы в воду. Страховая, которой еще предстоит заплатить денежки за ремонт моего бампера, в тоске. А жизнь… Жизнь опять сбавляет темп и медленно волочется по привычным рельсам, уныло погромыхивая на стыках…
Действительно что ли начать пить антидепрессанты?..
Работать не могу. Сидеть дома тоже уже нет никакой возможности. Куда б податься? Машина в ремонте, а в общественном транспорте я ездить не могу. Нервы — ни к черту. Как зажмут, плохо становится. Выползешь на остановку, отдышишься, тошноту прогонишь и снова в путь… Ничто так не вырабатывает силу воли, как борьба с собственными тараканами в голове. И не извести их, паразитов, никак. Зато хоть какая-то компания. Они-то всегда со мной. В отличие от кого-то более разумного и симпатичного…
Иногда так себя жалко становится! Потом злиться начинаю. Думаю: «Дура ты, дура. И как можно вообще жить с таким характером? Одиноко тебе — так позвони кому-нибудь. Хоть бабушке, хоть друзьям, хоть коллегам по работе». Так ведь нет! Не позвоню! Не люблю, когда меня жалеть начинают. А они ведь так и норовят начать делать это. Слышу это в их голосах, в их бравурно-веселых интонациях…
Неожиданно начинаю думать о мужике из Порша. О том, что лежит он там в больнице прямо как я — один-одинешенек. Только к тому же весь и бинтах, и в марле. В горле какая-нибудь пакостная трубка торчит и похлюпывает. А под задницей — заскорузлая коричневая клеенка, прикрытая куцей простыней.
Мое воображение — враг мой. Эта самая сиротская клеенка почему-то совершеннейшим образом выводит меня из равновесия. Аж глаза щиплет, так мне этого самого Стрельникова — Недострельникова жалко становится. Решение приходит само собой: а что как мне съездить к нему в больницу? Навестить, авоську с веселыми оранжевыми апельсинками отнести…
Беда. Авоськи нету. Кончились авоськи вместе с советской властью. Одни целлофановые пакетики остались. Одноразовые, как все в нынешней жизни. Ладно, можно ведь и без авоськи, и даже без апельсинов. Все равно он в отключке, на фиг ему апельсины? Да и, небось, меня к нему и не пустит никто. Жертва бандитского нападения все-таки… Зато время убью, доброе дело сделаю, и вообще…
Вызываю такси. Едем. В отличие от бомбил даже не спрашивает традиционное:
— Э… Слюшай, а как ехать скажешь?
Сразу вводит нужный адрес в навигатор, закрепленный на торпеде и все.
В больнице спрашиваю, в какой палате лежит пациент по фамилии Стрельников. Думаю, что тут-то и начнутся проблемы, но нет — дородная дама в справочном окошке, полистав какой-то замызганный журнал, преспокойненько сообщает мне номер нужной палаты, отделение и этаж, на который мне надо будет подняться. Сажусь в лифт и опять-таки морально готовлюсь к тому, что встречу препоны уже на этаже. Ну или по крайней мере перед палатой. Какой-нибудь полицейский пост, или что-то вроде…