Весь день я размышляла о том, хочу ли, чтобы Лесли Бек плакался у меня на плече, а еще о том, смогу ли бесплатно жить в переоборудованной, отремонтированной квартире на Ротуэлл-Гарденс, да еще с центральным отоплением. И я выслушала жалобы Лесли, а когда мы прошли в старую бойлерную и я показала ему разросшийся грибок, в существование которого он прежде не верил (сапожник без сапог: как правило, строитель живет в самом неблагоустроенном доме, а дантист не заботится о зубах своих детей), Лесли в ответ продемонстрировал мне свой лиловый, раздувшийся орган, тянущийся вверх, как росток к дневному свету. Меня рассмешили это сравнение и мысль о том, как повлияли на меня Эрик и Аида, если я способна шутить по этому поводу, а может, на меня слишком подействовала лекция «Искусство и символы» в «Куртолде». Внизу было пыльно и грязно, но я поддалась уговорам Лесли, вошла в число его подданных; он же, со своей стороны, не забыл об условиях сделки и вытравил грибок.
Еще он оборудовал кухню и ванную, хотя водопровод к ним подвели неудачно: воду приходилось греть в чайнике. Центрального отопления я так и не дождалась. Но я осталась в доме, продолжала нянчить детей Лесли, а когда Анита уезжала к родителям, перебиралась в спальню Лесли. Это входило в условия сделки, было частью моей жизни и мести. Зато я перестала думать о парнях и о том, почему я не замужем. Это не стоило мне никаких усилий, я действовала машинально. На свадьбе Лесли и Аниты я присматривала за детьми и вела себя как ни в чем не бывало, радуясь за новобрачных, в жизни которых появилась определенность. Любые сомнения, которые я испытывала, обманывая Аниту, развеялись в день ее бракосочетания. Она превратилась в даму, с которой следовало обходиться именно таким образом. Сексуальная энергия Лесли, ее неукротимость, мощь и выносливость инструмента, подаренного ему судьбой, почему-то не воспламеняли воображение, по крайней мере мое, и не казались эротичными. Без такого опыта я вполне могла обойтись, но зато мне не пришлось платить за жилье.
Однажды Анита спустилась ко мне. Она плакала. На ней было особенно безобразное платье, темно-синее, с белым воротничком. Несмотря на все старания держаться, как подобает хозяйке дома, она не шла ни в какое сравнение с Джослин в ее лучшие дни. Анита сообщила Лесли о своей беременности и надеялась, что он обрадуется. Но он передернулся, сказал, что у него уже есть дети и других ему не нужно, заявил, что дети обходятся слишком дорого, и попросил серьезно подумать об аборте. Видно, Лесли передернуло не от мысли о расходах — в то время его дела шли особенно хорошо, — просто он не желал навсегда связывать жизнь с Анитой. Сделка, в которой участвовал ее отец, давно состоялась и принесла неплохую прибыль всем заинтересованным сторонам, и как дантистам приходится напоминать пациентам об оплате счетов уже после того, как боль прошла, так и Анита была вынуждена напоминать Лесли о роли, которую она сыграла в его жизни. Анита свою задачу выполнила, и Лесли воспринимал ее как приспособление, отслужившее свое, и потому не испытывал благодарности.
— Почему же ты не дала ему пощечину? — спросила я. Рассказ Аниты распалил меня. Я решила, что Лесли зашел слишком далеко. К тому времени я уже окончила курсы при «Куртолде» и управляла маленькой галереей современного искусства в Хэмпстеде, небогатой и ничем не примечательной (ее владельцы, Джейн и Джордж Харрис, были в отъезде). Я наивно полагала, что они будут довольны моей работой и после возвращения предложат мне постоянное место. Но я ошиблась. Я была молода и считала, что люди продают скверные картины потому, что не видят разницы между хорошей и плохой живописью. Мне потребовалось немало времени, чтобы постичь этот мир и осознать: многие предпочитают «плохое» искусство.
Теперь я стараюсь быть осторожной в оценках. Мой вкус подобен острому ножу, который затупился от разочарований; я видела слишком много «хороших» и «плохих» картин, запиналась и мямлила, как любой другой владелец галереи, стараясь как можно сильнее сбить цену и поднять комиссионные. Когда Джейн и Джордж Харрис вернулись, они увидели, что все «хорошие» картины, удовлетворяющие моим вкусам, висят на стенах, а все «плохие» сложены в подвале и ничего не продано. Теперь, оглядываясь на прошлое, я могу посочувствовать им: представляю, как бы повела себя, если бы вернулась из поездки и увидела, что степы галереи увешаны картинами, выбранными Афрой, что мои доходы поднялись, но репутация украсилась пятном (для тех, кто придает этому значение, — для руководства «Галереи Тейт», музея «Метрополитен» и так далее). Скорее всего я тоже уволила бы Афру. Но в то время я была оскорблена. Как раз перед приездом хозяев галереи, когда я считала, что мое будущее обеспечено и я могу позволить себе широкий жест, я покинула дом на Ротуэлл-Гарденс. Разумеется, Анита решила, что я уехала назло ей, — она надеялась на мою помощь, а я, прежде такая услужливая Мэрион, бросила ее, и теперь ей предстояло остаться с младенцем на руках. По-моему, она все-таки залепила Лесли пощечину. Спустя некоторое время родилась малышка Полли.
Даже после того как я покинула дом Лесли, он не спускал с меня глаз. Время от времени он заезжал в убогий дом, где я поселилась, или в какую-нибудь заштатную галерею, где я работала, чтобы позлорадствовать, посочувствовать и заодно выплакаться на моем плече. Его мать, жившая на севере, умерла; отец это едва заметил, только кивнул, когда гроб выносили из дома, — так он кивал, когда его жена уходила за покупками или в сад. Лесли оплакивал мать. Джослин пыталась настроить против него Хоуп и Серену. Это раздражало, но не печалило его. Анита отказывалась улыбаться и блистать остроумием, и Лесли стыдился ее. Дела шли плохо. Вот это по-настоящему волновало его. Он занял крупную сумму, заложил дом на Ротуэлл-Гарденс и теперь жил в постоянном страхе, что не сумеет выплатить деньги по закладной. Отец Аниты соглашался одолжить ему необходимую сумму, но при одном условии: чтобы Лесли записал полдома на имя жены. Лесли отказался.