Лесли Бек подошел к телефону. Его голос ничуть не изменился.
— Лесли, это я, Нора! — выпалила я. — Мы с Эдом сожалеем о смерти Аниты. Должно быть, ты убит горем. — Эту фразу я придумала заранее.
Ответом мне стала длинная пауза. Я продолжала тараторить:
— Мэрион говорила, что перед смертью Анита занялась живописью. Где можно увидеть ее работы? Ты намерен выставлять их только в галерее Мэрион? Я видела снимок в «Гардиан» — но разумеется, звоню не поэтому… — Я разволновалась. Разговор не клеился.
Наконец Лесли произнес:
— Ты отрепетировала свою речь, Нора.
— О Господи, Лесли! — выдохнула я обычным голосом. Только что он звучал сдавленно и почти визгливо.
— Почему же, черт возьми, ты не пришла на похороны?
— Терпеть не могу похороны. — Оправдание было жалким. Меня охватило чувство вины.
— Никто из вас не заметил одного, — сказал Лесли Бек, — Анита понимала меня. Почему бы тебе не приехать сюда?
Мне только хотелось услышать его голос. Происходящее напоминало разглядывание старых семейных снимков в альбоме, я казалась себе другим, незнакомым, человеком.
— Мне надо приготовить воскресный обед, — неловко возразила я, словно опять стала девятнадцатилетней девчонкой.
Лесли Бек сказал, что мне надо почаще упражняться в остроумии. Оно присуще мне с рождения. Им восхищалась Анита. Я вернулась домой и оставила на кухонном столе записку такого содержания: «Я ушла к Розали, ей нездоровится, мы могли бы всей семьей пообедать не дома, а в ресторане „Золотой монах“, там мы и встретимся». На самом же деле я села в поезд и поехала к Лесли Беку.
Дом номер двенадцать по Ротуэлл-Гарденс заметно обветшал. Перед ним стояла табличка «Продается» — как и перед другими четырьмя домами на этой улице. Экономический спад больно ударил по тем людям, которые еще недавно процветали и покупали подобные особняки, — старшим менеджерам, ведущим архитекторам и юристам. Любой бизнес шел туго, благоденствовали лишь сборщики налогов.
Лесли Бек открыл дверь. Он был в халате и босиком. Он сразу извинился и сообщил, что у пего, кажется, грипп. Его лицо избороздили морщины, волосы потускнели, приобрели скорее песочный, нежели рыжий цвет и утратили пышность. Полные губы стали тоньше.
— Ты прекрасно выглядишь, Нора, — сказал Лесли. — А у меня выдался неудачный день. Я страдаю от депрессии, она то усиливается, то отпускает меня. Без Аниты так одиноко. Я совсем запустил дом.
Он не солгал. Полы давно пора было подмести, ковры — пропылесосить. Вещи валялись где попало, беспорядок нагонял тоску. По какой-то причине вся мебель была сдвинута в центр комнаты, комод стоял на расстоянии шести дюймов от стены, диван — напротив двери, словно Лесли гонялся за мышью и вдруг утратил всякий-интерес к погоне. Пол усеивали грязные носки и апельсиновые корки, на столе горой высились старые газеты, счета, вскрытые конверты с нацарапанными на них телефонными номерами. Среди бумажных пакетов из супермаркета попадались еще не разобранные, с кошачьим кормом. Все растения в горшках завяли.
— Разве Полли не приходит помогать тебе? — спросила я.
— Мы с Полли рассорились, — объяснил Лесли. — Она свинья. Все мои дочери — свиньи.
Только не Аманда, хотелось возразить мне. И не Кэтрин. Но я промолчала. Мне осточертели исповеди. Я не стала даже спрашивать Лесли, из-за чего он поссорился с дочерью.
— И конечно, незадолго до смерти Анита перестала заниматься домом, — продолжал Лесли. — Каждый день она запиралась в студии и работала. Она наконец-то стала самой собой.
— Что нам нужно, — сказала я, оглядывая замусоренную кухню, — так это позвать Мэрион и попросить сделать здесь уборку.
— А я думал, уборкой займешься ты. — Лесли коснулся узловатым пальцем моего рукава.
— Ты ошибся.
— У тебя, случайно, нет свободных денег? — поинтересовался нищий старый Лесли Бек. — Пока я не получу деньги за картины, мне не на что жить.
Я сказала, что денег у меня нет. В банке у меня лежало пять тысяч долларов — все, что осталось от отцовского наследства. Остальное съели повседневные расходы. До меня вдруг дошло, что мы с Эдом не можем позволить себе развестись. Он зарабатывал нам на хлеб, я обеспечивала комфорт.
— Почему бы тебе не купить какую-нибудь картину прямо сейчас? — спросил Лесли. — И не платить комиссионные галерее?
Это было бы несправедливо по отношению к Мэрион, но все мы знали, что Мэрион богата, как Крез, к тому же она продала ребенка Лесли Бека и не заслуживала снисходительности.
Лесли повел меня наверх по пыльной лестнице, тяжело опираясь на перила. Я решила, что он переигрывает, изображая старика, добивается, чтобы я посочувствовала ему и в конце концов легла с ним в постель, но надеялась, что этого не случится. Он не будил во мне желания, и это меня печалило. Во мне образовалась пустота, темный уголок, из которого, как от объявления о вакансиях в окне дешевого отеля, тянуло ветерком неудач, несбывшихся надежд и уменьшающихся доходов.
Мы поднимались по узкой винтовой лестнице, к пыльным ступеням которой присох кошачий помет. Я задумалась о том, что стало с кошкой: Лесли их терпеть не мог. Лесли открыл дверь студии, и солнечный свет хлынул потоком со всех сторон, всепроникающий, как радиация. Я поняла, почему Лесли Бек выглядит так жалко: ему слишком долго пришлось быть сильным, и его силы иссякли. В воздухе еще витал запах масляной краски и скипидара. Студия помещалась на чердаке, это была большая комната с огромными квадратными окнами в крыше.
Я надеялась, что прогулка Эда в ричмондском парке прошла приятно; зной и духота проникали даже сюда, в студию, вместе с выхлопными газами. Должно быть, теперь Эд дома. Он собирается с детьми в ресторан и жалеет, что меня нет с ними. Наверное, они даже позвонили Розали, но трубку никто не взял. Розали сегодня обедала с мистером Кольером, которого мне когда-нибудь придется называть Сэнди, по ее примеру.