Зато в другой раз я прочел:
Сиреневая грусть в сиреневом тумане
Так расплескалась по краям и берегам,
Что издали, как будто,
Запутанная бабочка в сетях.
На этот раз я подумал - вот художественный образ, все такое. Но, когда увидел её глаза, понял, что ей действительно тоскливо. Она даже улыбалась с опущенными уголками губ.
Порой её было не понять. Она становилась очень взбалмошной, способной на совершенно сумасшедшие вещи. Какой-то рычажок, который у обычных людей щелкает в определенные моменты и говорит «стоп, дальше нельзя», у неё работал с перебоями. Однажды, уже после того как съехались, мы сидели вместе, был совместный ужин. Ели вроде курицу в черносливе. И обсуждали что-то неприятное.
- Ты меня не понимаешь. И нет, это не упрек, дело не в тебе, я сама себя не понимаю. Но так хочется, чтобы это было, как на приеме у психотерапевта: «Доктор, отчего у меня болит вот здесь, - она прижала руку к сердцу, - и все сжимается здесь, - она схватилась за горло, показав, как её что-то душит. - Успокойтесь, - говорил воображаемый доктор, - все дело в том, что вам кажется, будто на свете нет ни одного близкого человека, и от этого становится себя жалко».
- Ты из всего делаешь спектакль.
- Ты тоже.
-Иногда, потому что жизнь скучна, когда относишься к ней серьезно. Но ты часто переигрываешь.
- Ты грубый и глупый. Тебе кажется, что любое высказывание, не относящееся к сфере практических вопросов и хоть немного отдающее самоанализом - это игра на публику. Ты даже весь съеживаешься, тебе неловко слушать такие глупости от разумного человека. По - твоему, жизнь проста как паровоз. Любит - не любит, сыт - голоден, счастлив - несчастлив.
Я не ответил. Она встала, чтобы порезать салат. Взяла тесак для овощей. И вдруг двусмысленно чему-то улыбнулась и выразительно посмотрела на меня, ожидая какой-то реакции.
- Смотри, какой острый. Как у Джульетты.
- К чему это ты?
- Да так, - она плоской стороной медленно провела по щеке, одно неосторожное движение и остриё могло бы разрезать кожу. Я подскочил и выхватил нож. Она этого и добивалась. Я стоял, ошарашенный, с ножом в руках, а она заливалась смехом. Почему-то в этот момент она напомнила мне Маргариту, было в ней что-то мистическое и демоническое.
На следующий день я вернулся домой поздно. Зажег в прихожей свет. На полу увидел бурые, красные пятна. Голова закружилась. Это был такой страх, какого я не испытывал ни до ни после. Что-то ужасное, парализующее, такой силы, что невозможно ни двигаться ни думать. Кажется, что вот-вот упадешь в обморок. На ватных ногах я пошел по следу, один шаг, затем второй, каждый отнимал у меня по году жизни и по тысяче нервных клеток. След вел в спальню. Дрожащими пальцами я нажал кнопку выключателя. Одеяло было в кроваво-красных разводах, на полу лежали осколки. Под одеялом была она. Её не укрытая рука безвольно висела над полом. У меня подступил ком к горлу. И тут тело зашевелилось. Она подняла голову, и устремила на меня сонные глаза. Я с грохотом упал в обморок. Оказалось, это было вино. Она принялась объяснять, что одну бутылку раздавила, другую случайно разлила, поняла, что это никогда не отстирается, и с горя уснула, или что-то в этом духе. Я даже слушать не стал. Выпил полбутылки коньяка и в порыве выбросил все ножи из дома. Потом пришлось купить новые.
То, что она говорила тогда за ужином, было лишь отчасти правдой. Я часто её понимал, я всегда её слушался, я всегда знал, что она намного более чуткая, глубокая и сильная, чем я. Она не боялась в одночасье все изменить, не боялась быть решительной и не боялась своих чувств. Когда я первый раз привел её к себе домой, она взяла ножницы и сделала разрез на платье от коленки до бедра. А затем сказала: «ужасно неудобное платье, стесняет движения, поможешь?». После повелительно протянула мне ножницы, и я, по её настоянию, разрезал платье до конца, а затем последние два раза щелкнул ножницами, и упала затем одна, потом вторая бретелька. Утром мы сидели вместе на балконе, прижавшись друг к другу и укутавшись в один плед. Розовый восход с голубыми полосами, туман над землей и солнце, щедро плеснувшее розовой краски и на нас. Её лицо и руки были розовыми, вся она была как распустившийся нежный цветок.
- К чему розовый восход, по народным приметам, не помнишь? Вроде к хорошей погоде? - зачем-то спросил я. Она улыбнулась моему вопросу, как улыбаются в ответ на смешные вопросы маленьких детей.
- Для других не знаю, а для нас розовый восход - это к любви, большой, очень большой любви.
Зимними вечерами мы тоже часто сидели вместе на балконе и смотрели на плывущие в потоках легкого ветра снежинки. В день, когда выпало особенно много снега, захотелось поехать в лес, за город, побродить между заснеженные высоких елей. В лесу не оказалось ни одного человека, своими пушистыми мягкими варежками она набирала горсти снега и кидала в меня, я гонялся и пытался поймать её, а она часто увязала в сугробах и падала, я ложился рядом, и мы вместе смотрели в небо. Когда начали ложиться сумерки, я пошел к месту на дороге, где мы припарковались, чтобы разогреть машину, а она попросилась остаться еще на несколько минут, побродить между деревьями. Но стоило отойти, как чей-то голос окликнул: «Молодой человек!». Я обернулся, в нескольких десятках шагов от меня стоял человек и держал охапку белых, сиреневых и малиновых цветов. «Молодой человек, купите цветы!», - крикнул он. Я почему-то не мог разглядеть его лица, но цветы видел необыкновенно отчетливо, вырисовывался каждый лепесток, каждый листик и прожилка. Они горели и светились яркими пятнами среди белоснежного монотонного пейзажа. Тут с другой стороны позвала она, очень громко и настойчиво. Я перевел взгляд, она бежала мне на встречу. «Видел, видел?» - щеки её разрумянились от скорого бега, она возбужденно указывала рукой в ту сторону, где стоял странный продавец, и дергала меня за рукав. Когда я обернулся, человека уже не было.