Не с одними только близкими по духу проводила время матушка Игумения. Она старалась найти слово утешения и другим, стоявшим далеко от нее. Часто и подолгу беседовала она и с простым народом, входя в его нужды, горести. Все спешили к ней со своими скорбями, нестроениями и даже страстями. Любвеобильная душа ее не хотела допустить в сердце человека преобладания зла над добром, потому и на преступников она смотрела, как на несчастных людей и, по мере возможности, старалась облегчить их участь. Слово ее глубоко западало в душу слушательниц. Часто случалось, что те из монахинь, которые приходили к ней ожесточенными, с жалобой на своих келейниц или соседок, уходили умиротворенными, готовыми простить ближнему всякую обиду. Любила она иногда беседовать и со светскими людьми, нередко посещавшими обитель и всегда находившими радушный прием в келлье настоятельницы, помощь и поддержку в трудные минуты жизни. Всесторонне образованная, она не оставляла и теперь светскую литературу, в особенности читала с удовольствием великих русских писателей, находя глубокую психологию в произведениях Достоевского и других; с интересом следила за текущими событиями общественной жизни, смело высказывала свои взгляды, иногда резко противоречившие общепринятым понятиям и, невольно раскрывая перед своими собеседниками всю глубину своего светлого ума и возвышенной души, она так увлекала их своей беседой, что они всегда с сожалением покидали ее.
Летом и в конце весны, когда Дон еще находился в разливе, что придавало своеобразную красоту окрестностям монастыря, матушку Игумению нередко навещали ее родственницы Себряковы и Ладыгины. Чтобы доставить развлечение молодым девушкам (своим племянницам), она устраивала поездки на другой берег Дона, где в лесу находился монастырский хутор. Иногда, в более молодые годы, матушка любила сопровождать их и сама, при пении клиросными псалмов или других песен духовного содержания. В особенности во время сенокоса матушка Арсения старалась всегда посетить сама и доставить какое-нибудь утешение своим трудящимся послушницам, иногда привозя с собою для них угощения, иногда устраивая чай на лугу. А они со своей стороны с нетерпением ожидали дня, когда приедет "матушка", и не зная, чем выразить ей свою преданность, устраивали для нее из зелени и цветов кресло, пели ее любимые ирмосы, оглашая воздух своими веселыми оживленными голосами.
"Ваша матушка - поэзия монастыря", - выразилась однажды о ней одна из ее светских посетительниц. Это своеобразное выражение светского человека живо характеризует личность матушки Игумении. Она действительно была жизнью монастыря. Она умела внести мир и довольство, умела оживить суровую монастырскую жизнь, придать силу и энергию проходящим ее. Скажет ласковое слово, взглянет милостиво, и точно солнце согреет землю, станет тепло и светло всем окружающим. А случится какая-нибудь скорбь, матушка Игумения всегда находила слова утешения, знала, чем успокоить скорбящего. И не одни монастырские, но и мирские люди часто обращались к матушке за помощью. И скольким, скольким помогала она, лишая себя часто и самого необходимого... Скольких выводила на дорогу, оказав своевременную помощь, поддержку, или давши полезный совет. Если же заболеет кто из монахинь, матушка Арсения, даже в последние годы своей жизни, несмотря на чрезмерную слабость, спешила навестить болящую, часто принося облегчение одним своим приходом. Многих стариц пришлось ей напутствовать своими молитвами в иную, вечную жизнь. Казалось, смерть не так страшила их, им было отраднее умереть в присутствии своей игумении. Бывали и такие случаи, что болящие, имея особую веру к матушке, получали исцеление по ее молитвам. Так, между прочим, у старшей ее сестры, Натальи Михайловны Грековой, умирала восьмилетняя дочь от воспаления мозга. Мать была в отчаянии, и матушка Арсения, видя такое горе сестры, с усердием стала читать молитвы, акафист Божией Матери у кровати больной, которую посоветовала приобщить; находясь почти без памяти, девочка чувствовала по временам, как что-то черное, громадное надвигалось над нею; после принятия Святых Таин она разом почувствовала себя лучше и вскоре поправилась. Также по ее молитвам поправился мальчик, племянник ее келейной, страдавший припадками.
Иногда целый день случалось матушке Арсении проводить с посетителями. То с делом кто придет, то с душевными скорбями, то просто побеседовать с "матушкой". По слову Грядущего ко мне не изжену вон (Ин. 6, 37), она всех принимала, успокаивала, утешала и лишь вечером, оставаясь наедине с собой, уходила в свою молитвенную комнату, пристроенную к ее келлии, и там в горячей пламенной молитве изливала перед Богом свою душу, молясь за всех страдающих, обремененных; или же уходила она по ночам в пещеры и предавалась там усиленному труду и молитве.
Никто из монастырских не знал, как проводит ночи их настоятельница-подвижница. Лишь по временам слабо мерцавший огонек под сводами храма выдавал там чье-то присутствие и наполнял суеверным страхом сердца простых инокинь; они часто недоумевали, откуда берется так много выкопанной земли около строящейся церкви, незамеченной ими накануне. А на другое утро, подкрепившись часом или двумя сна, игумения, бодрая по-прежнему, спешила к обедне, где в слове Божием черпала силу на предстоящий день труда и подвига.
Многие инокини в монастыре не понимали своей игумении. Им были чужды те духовные взгляды, которые она высказывала, непонятна та любовь, которую она имела к ближним. Они считали слабостью, когда, глубоко жалея в сердце чем-нибудь провинившуюся сестру и видя в ней искреннее раскаяние и желание исправиться, она любовью покрывала ее немощи. Когда же, ревнуя о каком-нибудь упущении монашеского правила или негодуя на дерзкий поступок послушниц, матушка Игумения строго взыскивала или даже наказывала провинившихся, ее опять осуждали, называли взыскательной и гордой... Еще менее понятно было для них то возвышенное, просветленное состояние ума и духа, которого она все более и более достигала. Внутренняя жизнь ее, которою она жила, была скрыта даже для близко стоящих к ней... А, между тем, как много различных, ей одной ведомых духовных состояний переживала она в последние годы своей жизни. Случалось не раз, читая святоотеческую книгу и вдруг уяснив себе какое-нибудь особенное духовное понятие, матушка скажет своей келейнице: "Митрофания! у меня точно завеса спала с глаз, такое понятие открыл мне сейчас Господь!" Или в другой раз говорит: "Точно дверь еще закрыта предо мной". Та же, чуждая переживаниям матушки, но любившая ее беззаветно, всегда добродушно ворчала в таких случаях: "Ну вот, вчера завеса, нынче дверь, что-то и не разберешь ничего".
С юных лет посещая церковь, матушка Арсения прекрасно изучила богослужение и притом не поверхностно только, но глубоко душою проникаясь в значение каждой песни, каждого слова. Часто видели ее в церкви обильно плачущую, особенно во время службы Страстной седмицы, которую она особенно любила и никогда не стояла, не проливая благодарных слез умиления. "Скажите клиросным, чтобы они не спешили петь, - прикажет, бывало, она, когда поют стихиры Кресту, - ведь это такие чудные стихиры", а слезы при этом так и текут у нее по лицу. "Смолоду, - говорила она, - я так любила церковную службу и думала, что если бы я была настоятельницей, то хоть один день в неделю посвящала бы исключительно молитве, чтобы двери храма не закрывались весь день". Сколько находила она утешения в церкви, сколько понятий Господь открывал ей во время службы, сколько переживала она просветленных состояний - про то ведала лишь ее чистая душа, открытая пред Богом, не затемненная никакими мирскими излишними пристрастиями. "Иногда бывает, - говорила она, - стоишь в церкви с душою, омраченной какой-либо страстью или смущением, и вдруг слово Божие, как луч какой, войдет в душу, проникнет в самую ее глубину, разгонит находящийся там мрак, всю ее просветит, укрепит".