Гобьер уходит сам не свой,
Спешит направиться домой,
В Файель – взволнованный сеньор,
Заводит важный разговор
Он с главным поваром, – какое
Готовить к ужину жаркое –
И кур и жирных каплунов,
И повар выполнить готов
Все, что указано самим
Его сеньором... "Мы дадим
Курятины отведать всем,
И с ними я ее поем.
Однако госпоже своей
Ты приготовь, да повкусней
Вот это сердце, ей одной".
"Да разразится надо мной
Господень гром, коль госпожу
И вас, сеньор, не ублажу".
Старался повар, клал приправу,
И блюда удались на славу.
Довольны будут все и сыты.
Вот час настал. Столы накрыты.
Расселись люди по местам.
Разложена по всем столам
Еды разнообразной груда.
Из кур заказанное блюдо
Лакеи подали уже,
Но сердце – только госпоже.
Все дружно хвалят угощенье,
Сама хозяйка восхищенье
Не может скрыть, еды вкусней
Еще не предлагали ей.
"Жаль, что таких чудесных блюд
У нас совсем не подают.
Неужто им цена такая
Уж непомерно дорогая,
Что чаще делать их нельзя?
Вкусней еще не ела я".
И отвечает ей супруг:
"Не удивительно, мой друг,
Что вам по вкусу пища эта.
Ищите хоть за краем света –
Другой подобной не найти,
За деньги не приобрести".
"Но что же ела я, скажите
И блюдо это назовите".
"Обманывать не стану вас, –
Вам сердце подали сейчас.
Да, сердце из груди того,
Кто вам дороже был всего, –
Владетеля Куси. Оно
Здесь было только вам дано;
Могу, сударыня, ручаться,
Я сам и наши домочадцы
Другой насытились едой.
Он вам любезен был живой,
А я перетерпел тогда
Немало горя и стыда,
И вот, – хоть и ничтожна месть –
Я дал вам это сердце съесть".
Дрожит хозяйка от испуга,
Но говорит в ответ супругу:
"Поверить, сударь, не могу я
Никак в неправду эту злую.
Ведь более уже двух лет
Его в пределах наших нет.
С тех пор, когда ушел он в рать
За гроб Господень воевать".
Сеньор тогда слугу зовет:
"Подай мне живо ларчик тот.
Супруге доказать могу
Я с полным правом, что не лгу".
Ларец серебряный открыт:
Там локон срезанный лежит.
Потом, чтоб убедить вполне,
Сеньор письмо прочел жене
Все до конца. Не упустил
Ни слова в нем и ей вручил.
"Прошу, взгляните на печать:
Вам герб Куси легко узнать".
И тут же добавляет он:
‘Теперь и вы, я убежден,
Поверили, что в самом деле
Возлюбленного сердце съели".
А госпожа ему в ответ:
"Увы! Мне горя горше нет.
Клянусь же горю своему,
Что в рот я больше не возьму,
Сеньор мой, пищи никакой,
Не оскверню себя другой,
Когда такую нынче ела.
Мне бремя жизни надоело.
Смерть! Я зову тебя, приди
И от всего освободи".
И так ее сразило горе,
Что свет дневной померк во взоре.
И как сидела за столом,
Так пала на него ничком.
Народ засуетился тут,
Скорей в постель ее несут.
И, как покойница, бледна,
Недвижная, лежит она.
Нет сил в ней вытерпеть страданье,
Когда же все-таки в сознанье
Она потом придти смогла,
То вздох глубокий издала
И молвит: "Что со мной стряслось?
И мне пришла пора для слез,
Для жалоб горестных. О Боже!
Где тот, кто мне всего дороже?
Где нежность чуткая его?
Ведь не встречалось никого
У нас, в земле французской всей,
Кто был бы чище и верней.
Увы! Всего ужасней мне,
Что только по моей вине
Он за море ушел отсюда.
И горько, и смертельно худо
И страшно сердцу моему.
Я верила, что обниму
Любимого, когда вернется.
Теперь надежда не проснется:
Его на белом свете нет, –
Так для чего мне белый свет?
Он мой, и это доказал:
Он сердце мне свое прислал.
Могу ли я, великий Боже,
Не подарить ему того же?
Да! Ради истинной любви
Я ныне кончу дни свои".
Иссякли силы у нее,
Она впадает в забытье.
Когда ж заговорила вновь –
То про него и про любовь.
Дрожит она, ломает руки
И вся искорчилась от муки,
Что душу тянет из нее.
И смерть уже берет свое:
Глаза глубоко закатились,
Уста слегка зашевелились,
Произнося едва-едва
Молитвы кроткие слова.
Душа скорбящей отлетела.
На ложе вытянулось тело,
Бессильная пустая плоть.
Да сжалится над ней Господь.