При первом прочтении сочинение да Барберино, особенно в его прозаической части, может показаться пронизанным схоластическим духом, хаотическим нагромождением разнообразных историй, которые автор излагает с позиций плоского нравоучительства, весьма невыгодно отличающего его творение от, казалось бы, несравненно более либеральных и менее морализирующих сочинений Андрея Капеллана и даже Буонкомпаньо, живших во времена еще живых куртуазных традиций (трактат Капеллана "О любви" был написан приблизительно веком раньше). Но при более внимательном вчитывании мы с удивлением обнаруживаем, что имеем дело со своеобразной, пусть даже несколько неуклюжей сатирой, равно пародирующей и переставшую к этому времени существовать куртуазию, и процветающую схоластику, первую обряжая в форму последней, что позволяет видеть в да Барберино предтечу не только Рабле и Сервантеса, но даже, может быть, и современной нам литературы абсурда. Подобно тому, как самому автору противостоит введенный им в свое сочинение оппонент Гараграфуло Гриболо, который, "опираясь на общепризнанных писателей и множество сочинений, отлично умеет ниспровергать любые, какие ни есть доводы", – точно так же псевдо-наивному морализированию стихотворных итальянских "Предписаний" противопоставлены латинские прозаические комментарии, нередко, под видом ученых рассуждений и авторитетных цитат, абсурдно переворачивающие умершие куртуазные ценности, как это эксплицировано автором в Предисловии словами самой Любви, диктующей ему, как сказано, его сочинение: "Возьми два пера и пиши уверенно – пусть одно из них будет возвышенным, а второе низменным, и сразу примись за то и другое..." И, хотя за этой дихотомией стоит, как уже говорилось, противопоставление двух языков – латыни и народного, и соответственно двух концепций любви, дихотомию эту можно, однако, понимать в расширительном смысле, распространяя ее на трактовку да Барберино куртуазии в ее подлинном и сниженном значении. Не имея возможности углубляться здесь в эту тему, заметим лишь, что подобная традиция снижения, осмеяния, пародирования куртуазных ценностей, вписывающаяся в фундаментально амбивалентные модели средневекового сознания, проявляется, как отмечалось выше, едва ли не с самого момента утверждения самых этих ценностей в поэзии первых же трубадуров (ср. примеч. 1 к жизнеописанию I), а в более широком плане аналогий должна быть сопоставлена с огромными пластами так называемой "смеховой культуры средневековья".
В самом деле, любые куртуазные ценности, персонажи, формы поведения предстают в комментарии в остраненном, перевернутом, сниженном виде. Таковы, например, едва ли не все фрагменты, трактующие о рыцарях и их оруженосцах. Так, перечислив, со слов Раймона Анжуйского, пять традиционных качеств доблестного рыцаря, он, вместо ожидаемой рекомендации вступить с таким рыцарем в бой, померяться с ним силой и т.п. – добавляет: "Если увидишь перед собой влюбленного рыцаря, смелого, наделенного телесною силой..." и т.п., – "то, если сможешь, посторонись..."; тут же утверждается, со ссылкой на известного трубадура, что "если рыцарю не хватает телесной силы, то этот недостаток возмещается его смелостью и доблестью" Этот, казалось бы, трюизм на самом деле является абсурдом, так как телесная сила является неотъемлемым качеством рыцаря наравне со смелостью и доблестью – слабый рыцарь, сколь угодно смелый, просто непредставим. Вместо решительной стремительности на войне либо прославляется осмотрительная медлительность (Правило XCVІ: пока флорентийцы выжидают, не принимая боя, умирает глава их врагов – характерна заключительная мораль – "пусть всякий усвоит то, что его касается"), либо описывается, как и стремительный, и медлительный рыцари (точно так же, как в другом случае оба брата – один велеречивый, другой молчаливый – Предписание LXV) равно обречены на гибель (Правило CXLVI), что можно считать проявлением скептицизма да Барберино. Экспертом по правилам ведения поединков оказывается никто иная, как графиня де Диа, которая, во вполне схоластическом духе, предлагает их универсальную классификацию, рекомендуя, в частности, в "поединке насмерть" руководствоваться "одним-единственным правилом: жизнь должна быть дороже законов рыцарства" Под стать подобным принципам и описываемые да Барберино рыцарские оруженосцы – настоящая пародия на настоящих оруженосцев: они сонливы, ленивы, "скалят зубы и стоят с разинутым ртом", дерзко отвечают своим рыцарям и т.п., а тезка знаменитейшего рыцаря двора короля Артура Ланцелот то представлен оруженосцем Раймона Анжуйского и ежедневно наблюдает за поступками своего господина, занося их в свои записки, то, когда сам, после четверти века службы, становится рыцарем, просит взаймы сотню ливров у своего собственного оруженосца; а когда тот, имея их, отказывает, уличает его в казнокрадстве. Столь же нелепым образом рисует автор папу Селестина V, действительно происходящего из низов, живущим по-мужицки, "шагающим взад и вперед по покою с ломтем хлеба в руке, который он то и дело откусывал" и отпивающим вино прямо из кувшина, подаваемого ему слугой.