Ответив, что Проересию нечего беспокоиться об этом, проконсул сказал: «Я распоряжусь прислать скорописцев[151] и помещу их в середину театра. Эти люди, которые ежедневно записывают слова Фемиды[152], сегодня будут фиксировать наши выступления». Проконсул позвал самых опытных скорописцев, и те встали по обе стороны от Проересия, готовые записывать его слова, однако никто не знал, что он замыслил. Проересий же сказал: «Я прошу усложнить условия». Его попросили пояснить, что он имеет в виду. Проересий сказал: «Пусть мне никто не аплодирует». Когда проконсул под страхом сурового наказания приказал всем присутствовавшим воздержаться от этого, Проересий начал говорить, и речь его, каждый период которой оканчивался на сонорный звук, понеслась обильным потоком. Зрители же, вынужденные по-пифагорейски молчать, в конце концов не выдержали, и весь театр наполнился гулом и ревом. Проересий произносил свою речь по нарастающей, так что вскоре этот муж вышел за пределы всякой мысли и всякого человеческого суждения. Здесь он перешел к другой части своей речи, в которой еще полнее раскрыл предложенную ему тему. Затем, вдохновенный, он неожиданно подпрыгнул, отказался произносить оставшуюся часть задуманной им речи и защищать положения, которые он там выдвигал, и обратил свою речь на защиту прямо противоположного тезиса. Писцы едва поспевали за ним, а зрители с трудом сдерживали свое молчание – столь обилен был поток его слов. Затем, повернувшись лицом к писцам, Проересий спросил: «Посмотрите внимательно, правильно ли я вспомню все, что говорил ранее». И, не споткнувшись ни на одном слове, он вновь произнес свою первую речь. Тут уже ни проконсул не смог соблюдать установленные им самим правила, ни зрители не испугались его угроз: все бросились лобызать софиста, словно это была статуя бога. Одни целовали ему ноги, другие – руки; третьи говорили, что он бог, четвертые – что он вылитый Гермес Логий[153].
Противники Проересия, напротив, залегли, съедаемые завистью, но некоторые из них даже в таком положении не смогли удержаться от аплодисментов. Сам проконсул в сопровождении телохранителей и знати проводил Проересия из театра. После этого никто не осмеливался говорить что-либо против него, но все софисты, словно пораженные молнией, признали первенство Проересия. Однако спустя некоторое время они вновь поднялись, подобно головам Гидры, окрепли и вернулись на прежний путь. Они соблазнили некоторых наиболее влиятельных в городе людей богатыми обедами с изящными служанками, подобно царям, которые, проиграв битву, происходившую по всем правилам и законам, прибегают к последнему средству: они собирают лучников, пращников, легковооруженных и вспомогательное войско, силы не столь уважаемые, но которые они поневоле вынуждены теперь уважать. Так и эти софисты, прибегнув по необходимости к таким союзникам, организовали свой новый заговор, не только постыдный, но и губительный, словно бы они задумали дурное против самих себя. У них было множество друзей, и заговорщики считали, что все получится так, как они задумали. Но Проересий, кажется, обладал способностью влиять на людей, так что благодаря силе его красноречия и на этот раз все окончилось хорошо. Неясно было только, то ли все разумные люди сами избирали его в качестве учителя, то ли, посещая его занятия, сразу становились умными, потому что их учил Проересий.
В те времена в толпе придворных появился человек, страстно желавший как славы, так и совершенства в красноречии. Он происходил из города Берита, и его звали Анатолий[154]. Завистники называли его Азутрион[155], а что это слово означает, пусть эта зловредная банда притворщиков решает сама. Анатолий же, который желал и славы, и совершенства в красноречии, в конце концов добился и того, и другого. Сначала он достиг вершин так называемых юридических наук, что естественно, поскольку его родиной был Берит – кормилица всех этих дисциплин[156]. Затем Анатолий поплыл в Рим, где его мудрость и красноречие приобрели совершенство и значимость, после чего он оказался в числе придворных, где вскоре достиг первых постов. Пройдя через все высшие должности, он приобрел на многих из них хорошую репутацию (даже враги восхищались им). В конце концов Анатолий был назначен на должность префекта претория, занимая которую человек, хотя он и лишен блеска императорского пурпура, обладает такой же властью, как император. Благодаря своему честолюбию, он и здесь добился успеха (ибо он подчинил себе так называемый Иллирик). Поскольку Анатолий любил заниматься жертвоприношениями и обратился к изучению эллинского знания, тогда как все двигались в другую сторону, он, несмотря на то, что мог отправиться в управляемой им области куда хотел и устроить все по своему желанию, заболел своего рода сумасшествием на почве богатства, ибо страстно желал увидеть Элладу. Он хотел претворить в жизнь те риторические образцы, с которыми познакомился в процессе обучения, и наяву воплотить те мысли, которые почерпнул из древних сочинений. Поэтому он приехал в Элладу.
Анатолий заранее послал софистам некую проблему[157] (вся Эллада стала им восхищаться, когда услышала о его мудрости, образованности, твердости и неподкупности) и распорядился, чтобы они все поупражнялись в произнесении речи по предложенной им теме. Софисты сразу же стали заниматься подготовкой своих речей и каждый день думали о том, как бы превзойти друг друга. Необходимость заставила их встретиться, и после того, как по поставленной проблеме было высказано множество противоположных суждений (автор этих строк не знает ничего более забавного, чем эта проблема), они пришли к полному несогласию друг с другом, и каждый честолюбиво хвалил свое собственное мнение, желая прославиться среди учеников. Приезд Анатолия в Элладу оказался более значительным событием, чем знаменитое персидское вторжение, хотя угрожал он не всем эллинам, а только софистам. Эти последние, среди которых был Гимерий, софист из Вифинии (автору этих строк он известен лишь по своим сочинениям), не жалели ни сил, ни здоровья, трудясь над предложенной им темой. В это время Проересий, уверенный в своих способностях, поразил всех тем, что не выказывал никакого честолюбия и не выносил свои мысли на всеобщее обсуждение.
И вот приехал Анатолий. Он имел мужество совершить жертвоприношения[158] и посетил все храмы, как требовал священный закон, и сразу после этого созвал софистов для состязания. Каждый из собравшихся софистов хотел выступать первым: столь самолюбив человек! Но Анатолий лишь посмеялся над учениками, которые аплодируют таким людям, и пожалел отцов, чьи дети учатся у таких наставников. Затем он послал за Проересием, который, единственный из всех, отсутствовал. Проересий водил знакомство с одним из приближенных Анатолия, который был посвящен во все, что происходило, и от него узнал о теме, предложенной Анатолием для состязания (выше автор этих строк назвал данную тему забавной). И хотя тема была недостойна обсуждения, да и сам Анатолий относился к ней несерьезно, тем не менее Проересий, когда его позвали, послушался, пришел и выступил по предложенной проблеме, и красота его речи оказалась столь непревзойденной, что Анатолий вскочил со своего места, а зрители изо всех сил зааплодировали, и не было никого, кто бы не считал Проересия божественным. После этого Анатолий оказал ему особую честь; впрочем, и других софистов он, хотя и неохотно, также пригласил за свой стол. Сам Анатолий был великолепным софистом на пирах и застольях, поэтому и этот пир изобиловал изящными беседами образованных людей. Однако все это произошло много лет назад, и поэтому автор этих строк старается быть очень осторожным, рассказывая о том, о чем он только слышал. Анатолий весьма восхищался и Милесием, который был родом из ионической Смирны. Природа щедро одарила этого мужа разнообразными талантами, однако он не был честолюбив и вел спокойную жизнь, часто посещал храмы и отказался от семейной жизни. Милесий усердно занимался всеми видами поэтического искусства, которое Хариты делают столь славным. Его сочинения так нравились Анатолию, что он даже называл этого человека Музой. О вопросах, поднятых в сочинении софиста Епифания «Разделения»[159], Милесий говорил, что его весьма позабавила мелочность и излишняя аккуратность этого учителя риторики. Теперь же, высмеяв всех софистов за их разноголосицу в вопросе о постановке[160] темы, он сказал: «Если бы этих софистов было более тринадцати, то они, несомненно, дали бы еще больше определений темы, чтобы об одной проблеме говорить с разных точек зрения».
153
Последнее определение впервые использовал Аристид для характеристики Демосфена. Оно стало риторическим общим местом. Ср. Юлиан. Речи, VII. 237 с.
154
Этому Анатолию, когда он был префектом Иллирика, Гимерий адресовал свою 32 эклогу. Афины Анатолий посетил примерно в 345 г. н. э. Берит – совр. Бейрут. Анатолий состоял в переписке с Ливанием; он был префектом Египта, а затем с 356 года – Иллирика. Скончался Анатолий приблизительно в 360 году.
155
Что данное слово означает, ни один источник не объясняет. Это прозвище в IV столетии встречается очень часто. Его употребляли вплоть до VI века, когда оно из отрицательного превратилось в довольно нейтральное.
156
Берит, современный Бейрут, по описанию Ливания, был знаменит своей школой римского права. Берит по-гречески женского рода,
158
Мужество состояло в том, что империей управляли христианские императоры, Констанций и Констант.
159
«Разделения» – diaireseis. лат. partitiones: разделение речи на части и озаглавливание каждой из них.
160
Постановка темы – стасис; лат. status, constitutio. Точное определение «стасиса» как риторического термина было в среде риторов предметом постоянного обсуждения. Много места определению стасиса уделяет Гермоген («Об идеях, или О видах слога», «Об изобретении», «О постановке основного вопроса»). Квинтилиан, 3. 6 говорит, что эквивалентом «стасиса» являются латинские qiaestio, constitutio или status. «Стасис» – это процедура постановки и определения темы оратором. Выше Евнапий употребляет примерно в том же смысле термин «катастасис».