– Прижми его к груди и держи так, – велел он, – буду учить тебя плавать.
С этими словами он сорвал с себя одежду и прыгнул в коричневую воду.
Оставшись на берегу, я стал потихоньку пятиться назад, подальше от Тобу, от реки и арбуза.
– Залезай. Одного не брошу, – прокричал он мне. – Ну давай же. Со мной не утонешь.
Вот так я и научился плавать – обнимая арбуз, чтобы оставаться на плаву, чувствуя руки Тобу, не дававшие мне перевернуться, и слушая его голос:
– Шевели ногами! Ногами шевели, дурень!
В один из тех дней мы, я и Тобу, вместе с несколькими другими детьми из дома отправились в цирк «Олимпус» в сопровождении моей матери и самого младшего из ее братьев. Представления проходили в цветном брезентовом шатре, пропитавшемся едким запахом звериных шкур. У нас были места в первом ряду, потому что билеты покупала моя мать, а она всегда забывала о благоразумии, если могла позволить себе шикануть. Я зашел в шатер, крепко вцепившись в ладонь Тобу. Мне было страшно, хотелось уйти, вернуться домой, где я чувствовал себя в безопасности, но признаваться в этом было боязно – еще на смех поднимут. Мать сделала бы это первой. Сказала бы, что за сопли да страхи медалей не дают. А если бы расплакался, – отвернулась бы со словами:
– Перестань, Мышкин, мы с тобой из крепкого материала сделаны, и ты, и я. Ты когда-нибудь видел, чтобы я плакала?
Начались и закончились первые цирковые номера: мистер Досо на своем одноколесном велосипеде, танцовщицы на проволоке – мисс Ольга и мисс Зулла, тигры, которые неспешно вышли на манеж в компании капитана Гэвина, который, пока представлялся, держал над головой табличку с надписью «Р. Б. ТИГРИС». Следующими были слон с большими бивнями и африканский лев. За ними последовал индийский лев, запряженный в хлипкую тележку. Его, слегка подстегивая хворостиной, направлял щуплый мальчишка в дхоти[16], который показывал язык, стоило нам засмеяться. Трио, выступавшее на трапеции, включало трех девочек: Хуаниту, Пепиту и Сеньориту. Средняя, Пепита, улыбалась мне всякий раз, когда трапеция вылетала вперед. Ее волосы были заплетены в косички, подпрыгивавшие выше головы, когда она взмывала на самый верх. Сделав три-четыре маха, она соскочила с перекладины и, несколько раз перекувырнувшись в воздухе, приземлилась на ноги прямо перед нами. Подмигнула мне.
Затем пришел черед номера, которого мы все так ждали. Под звуки фанфар появился фокусник, Иван Грозный. На нем были алая накидка и золотистые шелковые шаровары, те самые, в которых он был изображен на громадных афишах цирка «Олимпус». Казалось, он, проделав очередной трюк, чудесным образом сошел на сцену прямо с рекламного щита. Он показал фокусы, которые я еще не раз увижу в последующие годы. Лил воду из пустого горшка, больше, чем уместилось бы в целое ведро. Вытаскивал птиц из шляп. С завязанными глазами открывал ключом шкафчик и зачитывал письмо, заранее спрятанное в ящике одним из зрителей. Накрепко связанный, высвобождался из скрепленных замками цепей. А потом вдруг остановил взгляд на моей матери и объявил:
– Прошу. Мне нужен доброволец. Если вам, мадам, хватит смелости, – добро пожаловать на манеж. – Затем с напыщенным видом сделал шаг назад и, выдержав паузу, проговорил: – Без вашего участия наше представление продолжаться не может.
Моя мать сидела между мной и своим маленьким племянником. Расположившийся несколькими местами дальше в ряду дядя вытянул в ее сторону шею:
– Гаятри, не смей. Сиди, где сидишь. Что за нелепое требование?
Слова брата послужили железной гарантией того, что она поступит точно наоборот. Благопристойность, сдержанность, послушание – три вещи, борьба с которыми была делом ее жизни. Фокусник смотрел на нее в упор, насмешливо, с вызовом. Дядя от него не отставал. Выбор был ясен. Она встала, оправила свою серую, украшенную блестками накидку, которую набросила поверх темно-синего сари, прошла на сцену и забралась на установленный в ее середине помост. Звон фанфар. Дробь барабанов. Тишина в шатре, словно все зрители разом затаили дыхание в предвкушении действа: как же фокусник поступит с моей матерью? Я слышал, что иногда людей рассекали шашками надвое или запирали в ящике, а потом разрезали на кусочки. От ужаса у меня похолодели руки. Колени задрожали. Тобу отвесил мне дружеский подзатыльник и прошептал:
16