Сегодня Филипп мог бы думать иначе: моя внучка умерла в Медакетии, наше счастье развеялось в один миг, я больше и слышать не хочу о Медакетии. Но он так не думал. Теперь он мог доказать мертвому М. Н., что его жизнь была именно здесь, среди них, что он один из них, и после счастливых дней, прожитых вместе, он не оставит их в беде, не бросит через плечо: счастливо оставаться, может, еще увидимся… Он думал об уцелевших домочадцах М. Н., об их разрушенных домах, о домах соседей-рыбаков, и говорил сам себе: я должен остаться с ними, помочь им отстроиться и начать жизнь заново. Филипп хотел быть полезным, разве мог он поступить иначе?
Никто не знал, когда мы сможем отсюда уехать. Никто не знал, куда увезли тело Джульетты: то ли в Матару, то ли в Коломбо. Жером, Дельфина и Филипп не уедут без нее, а мы не уедем без них. Матара находилась слишком далеко, и на тук-туке туда не добраться, но за завтраком хозяин отеля сообщил, что в ту сторону поедет полицейский грузовик, и ему удалось уговорить полицейских взять с собой Жерома. Элен тут же предложила составить ему компанию, и он согласился. Я думаю, мне стоило возразить: мол, это мужское дело, но я лишь проводил их взглядом, испытывая, к своему стыду, необъяснимую ревность. Я чувствовал себя ребенком, которого взрослые оставили дома, чтобы он не мешал им заниматься серьезными делами. Как Жан-Батист и Родриго: вот уже двое суток мальчишки были предоставлены сами себе. Мы занимались Филиппом, Дельфиной и Жеромом, а на собственных детей времени уже не оставалось. Они целыми днями сидели взаперти в своем бунгало, перечитывая старые, затертые до дыр комиксы. Мы виделись лишь за едой, мальчики дулись на нас, отмалчивались, дисциплина падала на глазах. Я их понимал: чертовски трудно сидеть в четырех стенах и терпеть чрезмерную опеку со стороны взрослых, когда вокруг происходят такие невероятные события, а ты не имеешь права принять в них участие. Я подумал: еще неизвестно, что хуже — вид трупов или шоры на глазах. Во всяком случае, Жан-Батист был достаточно взрослым, чтобы пойти со мной в деревню. Филипп, поглощенный своими планами по оказанию помощи местным жителям, как раз собирался туда, чтобы самостоятельно оценить обстановку. Я не решался оставить Родриго на попечение Дельфины, но она сказала, что мне не о чем беспокоиться, и мы отправились в путь.
Тук-тук приближался к больнице, и хотя до нее было еще далековато, запах смерти явственно витал в воздухе. Группу пострадавших туристов я заметил еще издалека. Они медленно кружили под баньяном, и у меня снова возникло ощущение, будто я снимаюсь в фильме про зомби в роли человека, выжившего в какой-то катастрофе, и еду в машине мимо группы живых мертвецов, провожающих меня пустыми взглядами. По широкой, на удивление безлюдной улице мы добрались до рыночной площади, где Филипп сообщил Жерому и Дельфине о смерти Джульетты, оттуда спустились на пляж Медакетии — безжизненное пространство, покрытое черной вонючей грязью, из которой торчали остовы лодок, развалины домов, отдельные штакетины поваленных заборчиков, вывороченные с корнями деревья. Кое-где виднелись уцелевшие стены домов. Среди руин копошились люди, время от времени выуживая из грязи то помятый таз, то обрывки рыболовной сети, то выщербленную тарелку. Филиппа все узнавали, подходили к нему, обнимались, плакали и на ломаном английском обменивались последними новостями. Главным образом, именами погибших. Ничего нового Филипп им не сообщил: о смерти Джульетты, Осанди и М. Н. всем уже было известно. Но он не знал, как сложилась судьба соседей, и лишь жалобно стонал на ланкийский манер, заслышав имя очередной жертвы стихии. Филипп не хвастался, когда говорил, что знает здесь всех, и все считают его своим. Этих ланкийских рыбаков он оплакивал, как собственных родственников. Каждому из уцелевших он говорил, что сейчас ему необходимо уехать с Дельфиной и Жеромом, но вскоре он вернется, найдет деньги и вернется уже надолго, чтобы помогать им восстанавливать разрушенное стихией. Казалось, для Филиппа было очень важно произносить, а для них слышать эти слова, во всяком случае, его обнимали пылко и искренне, как родного. Мы пробирались между развалинами, останавливаясь, чтобы перекинуться словами с теми, кому повезло остаться в живых, и наконец, вышли к участку М. Н. От гостевого домика ничего не осталось, а на том месте, где находилось бунгало, арендованное Филиппом, виднелись только покореженные половые доски, бак от душа, и остаток стены, расписанный яркими пальмами, рыбами, лодками… Эту фреску Дельфина с Джульеттой сделали в прошлом году. Трехлетняя Джульетта страшно гордилась тем, что помогает матери. Филипп сел перед стеной посреди развалин. Мы с Жаном-Батистом отошли в сторонку и смотрели на него издали. «А ты бы поступил, как он, окажись на его месте?» — внезапно спросил Жан-Батист. «Что ты имеешь в виду?» «Ну, если бы погибла твоя четырехлетняя дочка или мы с Габриэлем, твои сыновья, ты бы стал помогать рыбаками Медакетии?» Я в нерешительности медлил с ответом. «Как по мне, — нарушил молчание Жан-Батист, — то я бы, наверно, наплевал на местных рыбаков». Поразмыслив, я сказал, что стремление помочь — либо свидетельство исключительного благородства, либо общее для всех правило выживания, и что последнее представляется мне более предпочтительным. Более человечным, что ли. В какой-то момент возникает ситуация, когда нет ничего более естественного, чем думать о себе. Я не верю, что человек, у которого погиб ребенок, будет беспокоиться о человечестве в целом, точно так же я не верю, что Филипп и Жером озабочены судьбами человечества, на мой взгляд, главное для них — пережить смерть Джульетты и спасти Дельфину.