Насколько я помню, к нашей компании, собравшейся на последний ужин, присоединились Рут и Жан-Батист, что несказанно поразило меня в его поведении за прошедшую неделю. Этот ужин проходил под знаком некой эйфории — лихорадочной и трагической, но эйфории. Мы выпили много пива и вина — того, что можно найти в винной карте любого ресторана на юге Шри-Ланка. Это было нечто вроде «божоле нуво» пятилетней выдержки тамильского разлива и к тому же отдающее пробкой. За неимением лучшего нам пришлось выпить несколько бутылок этой жуткой бурды, ставшей объектом насмешек Филиппа и Жерома, ценителей лучших бордосских вин. Им хватило одного лишь вида загадочной этикетки, чтобы разразиться ядовитыми критическим замечаниями. В ход пошли все известные им приколы и шутки: чернила и рок-н-ролл, послевкусие яблок «шато-белая лошадь», анекдоты про Кейта Ричарда… Заодно перепало и швейцарским аюрведистам. Стоило кому-то из них оказаться поблизости, как не на шутку разошедшийся Жером со смехом издевательски интересовался: все в порядке? Вашу безмятежность ничего не потревожило? Далеко ли продвинулись по пути к освобождению? Хорошо, ребята, просто отлично, продолжайте в том же духе! Но не только язвительность отличала его в тот вечер: Жером от чистого сердца поднял бокал за воскрешение Тома и заставил выпить всех, чем заметно смутил Рут. Всего несколькими часами раньше она тонула в бездне своего горя, вдалеке от мира живых, и не замечала вокруг себя никого: для нее существовал только мертвый Том, и она сама, решившая умереть. Но после чуда с телефонным звонком она снова стала такой, какой была всю жизнь — молодой симпатичной девушкой, разделяющей боль людей, поддержавших ее в тяжелую минуту. Однако это не имело отношения к сумасшедшей активности Жерома. Он ничего не ел, только пил, курил, смеялся и вызывающе громко разговаривал, не позволяя тишине повиснуть над столом. Нужно было держаться, и он держался. Он все терпел, поддерживал нас и увлекал всех за собой. В то же время, Жером краешком глаза следил за Дельфиной, и я тогда подумал: это и есть настоящая любовь, пет ничего прекраснее, когда мужчина по-настоящему любит свою избранницу. А Дельфина с отсутствующим видом глядела перед собой и хранила молчание. Казалось, будто Жером и Филипп, во всем поддерживавший зятя, исполняли вокруг нее некий священный танец и беспрестанно взывали: не уходи, умоляем, останься с нами. Рут, сидевшая рядом с ней, несколько раз робко брала ее за руку, словно не имела на это права, и в то же время нежно, ибо, не смотря ни на что, такое право у нее было.
Время было позднее, ужин подходил к концу. Родриго, валившийся с ног от усталости, устроился на коленях Элен и, как маленький мальчик — впрочем, таким он и был на самом деле, — положил голову ей на плечо. Рука матери нежно взъерошила его волосы. Этой лаской она словно бы успокаивала сына: я здесь, малыш, я с тобой. Потом она встала и понесла его в бунгало. Дельфина проводила их взглядом. О чем она думала? О том, что ей уже никогда не придется ласкать и укладывать в постель свою дочурку, как она делала это всего четыре дня тому назад? Что никогда больше она не присядет на край ее кровати, чтобы рассказать сказку на ночь? Что никогда больше ей не доведется собирать разбросанные игрушки? Отныне плюшевые зайчики и мишки, куклы, незатейливые мелодии музыкальных шкатулок до конца жизни будут разрывать ее сердце. Разве справедливо, что эта женщина прижимает к груди своего живого ребенка, тогда как моя девочка холодна, как лед, и больше никогда не заговорит, больше никогда не шевельнется? Как не возненавидеть их обоих, мать и ее ребенка? Как удержаться от мольбы: Господи, сотвори чудо, верни мне мое дитя, а взамен забери у нее; пусть ей будет так же больно, как сейчас больно мне; пусть на мои плечи ляжет ее печаль, такая удобная и респектабельная, позволяющая в полной мере насладиться своим везением? Дельфина отвела взгляд от силуэтов Элен и Родриго, растворявшихся в темноте аллеи, что вела к бунгало. Наши глаза встретились. Дельфина мягко улыбнулась и, говоря о Родриго, шепнула: «Он такой маленький…»